А вот Троцкий:
«Кюльман был умнее Чернина и, как мне кажется, всех других дипломатов, с которыми мне приходилось иметь дело. Следует отметить черты его характера — практичность, постоянное присутствие духа и большую долю ехидства, которое обрушивалось не только на нас, если мы оказывали противодействие, но и на собственных союзников.
При обсуждении проблемы оккупированных территорий Кюльман бил себя в грудь и кричал: «Слава Богу, у нас в Германии нет никаких оккупированных территорий!». Тут Чернин вздрогнул и позеленел: Кюльман явно метил в него. Его поведение было весьма далеким от дружеского.
Между тем генерал Гофман вносил в конференцию свежую струю. Он не любил дипломатических уверток и часто задирал свои солдатские сапожищи на стол переговоров. Мы быстро поняли, что единственное, что следует принимать всерьез за этим туманом красноречия, — сапоги Гофмана.
Иногда генерал снисходил до чисто политических дискуссий, причем делал это весьма своеобразно. Наскучив затянувшейся болтовней о праве наций на самоопределение, он однажды явился с кипой вырезок из русских газет, присовокупив к ней устные обвинения, что большевики уничтожили свободу слова и принципы демократии. Он, по всей видимости, одобрял публикации террористической партии эсеров[150] и подобных русских группировок, а затем заявил, что наше правительство держится на насилии. Слушать его было интересно… Я ответил Гофману, что в классовом обществе любое правительство держится на насилии. Разница только в том, что генерал Гофман прибегает к насилию в защиту крупных помещиков, а мы — в защиту рабочих…».
О том же Чернин:
«Гофман произнес неудачную речь. Он работал над ней несколько дней и страшно гордился успехом…».
Гофман о Троцком:
«Троцкий, красноречивый, образованный, энергичный и циничный, производил впечатление человека, который не останавливается ни перед чем и всегда добивается своего. Иногда я спрашивал себя, намерен ли он вообще заключить мир или пользуется переговорами лишь как трибуной для большевистской пропаганды. Все же я уверен, что, хотя эти соображения играли существенную роль, он пытался прийти к какому-то соглашению, а когда Кюльман загнал его в угол столь же хитрой диалектикой и его сценарий провалился, и Россия не могла согласиться с мирными условиями центральных держав, он не сходя с места заявил об окончании войны и о прекращении переговоров».
Кюльман так комментирует этот тактический ход Троцкого:
«Внезапное заявление Троцкого, исключавшее возможность обсудить возникшую ситуацию между членами нашей делегации, отнюдь не облегчало мою задачу как руководителя. Именно поэтому он настаивал на том, что все выступления должны стенографироваться и затем публиковаться. Это не оставляло возможности для каких-то контактов или обсуждений. Не-редактированные стенограммы будут немедленно распространены по всему миру. Это была крайне тяжелая нагрузка в условиях, когда мы выступали от имени четырех центральных держав, не имея возможности обменяться мнениями с ними.
Троцкий хотел спровоцировать меня на откровенно диктаторский подход, чтобы я ударил кулаком по столу и пригрозил военными действиями. Я не мог предоставить в его руки такое опасное оружие, чтобы меня разорвали на куски левые партии в Германии. Мое пространство для маневров между требованиями армейского командования о явных аннексиях и требованиями рейхстага о мире без аннексий и контрибуций было крайне ограничено. Поэтому я мог только вести с Троцким дискуссии о праве наций на самоопределение и на этом основании требовать территориальных уступок. Чтобы подействовать на него, я должен был, как подсказал один из его людей, прекратить наконец «это ужасное мучение» и открыто выступить с немецкими требованиями…».
Троцкий о Гофмане:
«Когда я в ответе на очередной выпад Гофмана нечаянно упомянул германское правительство, генерал прервал меня полным ненависти голосом: «Я представляю здесь не германское правительство, а главное командование германской армии!». Я ответил, что не мое дело определять взаимоотношения между правительством Германской империи и ее главным командованием, я уполномочен вести переговоры только с правительством. Кюльман, скрежеща зубами, согласился со мной…».