Большую часть срока заключения в Царском, Тобольске и Екатеринбурге царица себя неважно чувствовала. Часто болели ноги, кружилась голова, слабость бывала страшная, да и зубная боль постоянно мучила. Но и в этом своем состоянии старалась сохранять присутствие духа. Много читала, главным образом книги духовного характера, занималась с детьми, особенно много с Алексеем, и в первые месяцы нередко музицировала. В Тобольске коменданту с трудом удалось разыскать и доставить в губернаторский дом рояль, и это стало радостью. Григ, Шуберт, Бетховен, Шопен, Лист — знакомые с юности вещи вспоминала, играла сама, а часто и вместе со старшими девочками. Зимой к роялю подходила редко: было страшно холодно и пальцы деревенели. По временам чувствовала себя совсем старой. Волосы на голове почти все поседели. Сильно похудела, когда не надевала корсета, платья на ней висели «как мешки».
После крушения она не только во многих и во многом разуверилась, но в чем-то и утвердилась. Она теперь знала наверняка, как жестока и несправедлива бывает масса, как лживы и беспощадны оценки толпы. Уже и не удивлялась, что такие глупости и подлости о них с Ники пишут, знала, что это началось уже давно, а когда они превратились в невольников, лишенных всякой власти и защиты, вот теперь-то уж ничего и никого не стеснялись. Все, что им дорого, ценно, всех, кого они любили, — подвергали поношению и осквернению. Она уже давно говорила Ники о том, что против них ведется целенаправленная деятельность, что их дискредитируют и шельмуют умышленно. Раньше не сомневалась, что все рассказы об их друге Григории — сплошная грязная клевета. Нынче и о них подобное сочиняют и печатают в газетах.
Александра Федоровна сохраняла дружеские привязанности и писала тем, кому верила и с кем была в разлуке, изливая на бумаге душу. Конечно, надо было быть очень осторожной: письма надлежало подавать незапечатанными или коменданту, или комиссару, и в таких случаях ни о чем существенном не сообщала. Но до самого перевода в Екатеринбург через верных горничных имела возможность отправлять нелегально весточки на волю. Сама тоже получала оттуда корреспонденцию, которая и радовала и печалила. Царица понимала, что если ее нелегальная переписка попадет в руки властей и тюремщиков, то жди новых неприятностей. Уж и так их подозревают во всех смертных грехах, а это будет новый повод. Но надзирателям не удалось пресечь «недопустимые сношения», продолжавшиеся до самого Екатеринбурга.
Родственной переписки почти не вела: несколько коротеньких посланий в Крым, и все. Ксения и Сандро для нее уже давно стали чужими, а Ольга, добрая и честная, слишком удалена от всего и находилась под влиянием своей матери, ничего скрывать от нее не умела. Писать же свекрови не хотелось. У Александры Федоровны никаких родственников в других местах России уже не было. Ну, а Элла? Ее старшая сестра, ее живая связь с незабываемым прошлым. Ей она не корреспондировала. После резкого объяснения в конце 1916 года и после того, как Элла оправдала убийство Григория, все в душе Аликс умерло. Элла для нее перестала существовать. Не сомневалась, что злодеяние, совершившееся тогда, стало одной из причин последующих бед и несчастий. В декабре 1917 года написала, что «за это тоже страдает Россия. Все должны страдать за все, что сделали, но никто этого не понимает». Сама же Елизавета Федоровна, находившаяся до апреля 1918 года в своей Марфо-Мариинской обители в Москве, ни разу не написала ни ей, ни Ники. Все остальные близкие родственники царицы, брат и две сестры, находились за границей (Виктория в Англии, Эрни и Ирэн в Германии), и с ними вообще невозможно было общаться.
Послания Александры Федоровны из заточения показывают не только смирение, но и верность многих ее оценок и суждений, глубокие переживания за судьбу России. Они безусловно опровергают все слухи и сплетни, касавшиеся германофильства царицы. После падения Временного правительства заметила: «Многие уже сознаются, что все было — утопия, химера… Их идеалы рухнули, покрыты грязью и позором, ни одной хорошей вещи не сделали для Родины — свобода — разруха — анархия полная, вот до чего дошли… Лишь о себе думали. Родину забыли, — все слова и шум». В декабре написала: «Как я счастлива, что мы не за границей, а с ней (Родиной. — А. Б.) все переживаем. Как хочется с любимым больным человеком все разделить, вместе пережить и с любовью и волнением за ним следить, так и с Родиной. Чувствовала себя слишком долго ее матерью, чтобы потерять это чувство — мы одно составляем и делим горе и счастье. Больно нам она сделала, обидела, оклеветала и т. д., но мы ее любим все-таки глубоко и хотим видеть ее выздоровление, как больного ребенка с плохими, но и хорошими качествами, так и Родину родную».