Пасхальная заутреня началась за час до полуночи. В 12 ночи 2 апреля раздался возглас священника «Благословен Бог наш», а певчие запели «Аминь» и «Воскресение Твое Христе Спасе» и начался крестный ход. Впереди несли фонарь, за ним запрестольный крест, хоругви, икону Воскресения Христова, далее шествовали певчие в малиновых одеяниях, причт в светлых пасхальных ризах, царская семья, свита, служащие. Вышли из церковных дверей, обошли вокруг круглого зала и вернулись к церковным дверям. Все длилось всего несколько минут. Затем в соседней комнате, в библиотеке, стали христосоваться. По своей давней привычке Николай запомнил число: 135 человек. Уж и не знал даже, когда так мало было. Затем началась литургия.
Около двух ночи сели разговляться в царских покоях. Приглашено было всего 18 человек. Убранство стола и весь ритуал трапезы напомнили прошлые годы: в центре большого круглого стола красовалось плато из живых роз, а вокруг были расставлены на императорских сервизах куличи, пасхи, крашенные в красный цвет яйца. Рядом красовались огромные свиные окорока, жареные рябчики и куропатки, колбасы, свежие и соленые огурцы и еще много всего разного. Дворцовые лакеи обслуживали как всегда: первому блюдо подносили Николаю II, а затем по порядку всем прочим, справа и слева сидящим от него. В том же порядке подавались и напитки, но вина почти никто не пил и бокалы у всех были наполнены шампанским. За столом мало говорили; какая-то тягостная атмосфера висела в воздухе, хотя и праздник был великий. Не прошло и часа, как стали расходиться: первой встала Александра Федоровна, следом и остальные. Все тихо разбрелись по комнатам.
В середине следующего дня начался официальный прием. Распоряжался как всегда граф Бенкендорф. Первым подошел духовник. Николай Александрович поцеловал у него руку, тот, в свою очередь, поцеловал царскую руку. Рядом стояла царица, и с ней все повторилось. Затем шел причт дворцовой церкви, придворные, певчие и все прочие служащие. Александра Федоровна каждому дарила фарфоровое яичко, запасы которых сохранялись в дворцовых кладовых от прежних времен. Затем состоялся завтрак в присутствии самых близких. Тем и закончился этот праздник для царской семьи, последний их праздник в собственном доме. Дальше все уже будет совсем по-иному. Все, что с ними с той поры происходило, что хоть как-то соответствовало традиции, давним привычкам и нормам, теперь у них было последнее, прощальное. Все плотнее и плотнее обступал тяжелый сумрак враждебного мира.
Вокруг происходили невиданные перемены, в головах и душах царил хаос чувств и какой-то идиотической (по словам одного современника) радости. Ликовали даже те, кто был удален от общественных страстей и вообще считался человеком вне политики. Вот, например, поэт Александр Блок, имя которого в тот период было уже широко известно в среде «читающей публики». Он был в полном восторге и весь погрузился в «стихию Революции», с упоением слушал ее «музыку», пропитывался впечатлениями незабываемых дней. В день Пасхи, 2 апреля, был на праздничной службе в Исаакиевском соборе, затем гулял по городу. Его переполняли восторженные эмоции, которыми делился с матерью: «Иллюминации почти нигде не было, с крепости был обычный салют и со всех концов города раздавалась стрельба из ружей и револьверов — стреляли в воздух в знак праздника. Всякий автомобиль останавливается теперь на перекрестках и мостах солдатскими пикетами, которые проверяют документы, в чем есть свой революционный шик. Флаги везде только красные, «подонки общества» присмирели всюду, что радует меня даже слишком — до злорадства».
Да, как все резко преобразилось. Восхищение вооруженными патрулями, стрельбой из ружей и злорадство по поводу несчастий других («подонков общества») — вопиюще контрастировало с традиционными чувствами любви, сострадания и просветления, переполнявшими ранее православные души в день Светлого Христова Воскресения. Революция изменяла до неузнаваемости чувства и мысли. Но даже в момент почти всеобщего помешательства находились люди, не забывавшие о сострадании и милосердии. Той весной 1917 года, когда Блок упивался происходящим и злорадствовал, звучало и совсем иное. На третий день Пасхи Марина Цветаева написала стихи-мольбу о сыне Николая II:
Два замечательных поэта, два чувства, два мировосприятия. У каждого была собственная мера человеческой любви и социальной ответственности.
Теми месяцами 1917 года время неслось вперед с невероятной быстротой. Все вокруг не переставая бурлило, ежеминутно изменялось, и даже столичным жителям было трудно следить за событиями и сознательно ориентироваться в них. Каждый день газетные заголовки кричали о новых решениях различных революционных властей, о скандалах и склоках между правительством и всемогущим советом депутатов. Появились какие-то большевики во главе с неким Лениным, которого все газеты ругали, а обыватели смертельно боялись. Мелькала череда имен новоназначенных и уволенных должностных лиц, но запоминали лишь некоторых. На фронте дела шли все хуже и хуже. В конце июня затеяли шумное наступление, о котором трубили несколько недель, но все закончилось конфузом и новым отступлением. Митинги и шествия проводились почти ежедневно в разных частях города и по разным поводам. Возникали какие-то лиги и союзы: «Друзья Марата», «Мировая лига свободы», «Народные мстители», и еще немыслимое число им подобных. Театры работали с полной нагрузкой. Кинозалы были переполнены. Продукты дорожали, цены росли каждый день, и уже летом 1917 года за новый рубль в лучшем случае давали довоенный гривенник. Вслух начали говорить о «сильной руке», о необходимости «навести порядок». Летом уже многие с умилением вспоминали ушедшие времена. Революционный угар начинал потихоньку рассеиваться. Жизнь была наполнена шумом, суетой, бестолковщиной.
Безнадежно запутывались в калейдоскопе жизни и царские родственники. Сын княгини Палей и великого князя Павла Александровича поэт Владимир написал в июне 1917 года в своем дневнике: «Какое страшное, тяжелое время! Мы все живем слухами, предположениями, надеждами и воспоминаниями. Нет ничего вокруг настоящего. Все сбились с толку, у всех в голове какая-то каша… Растет, развивается хамство. Как поганое дерево оно уже протягивается в разные стороны, зловонные ветки цепляются за все окружающее». Но горькое замечание было попутным. Общественные события внимания надолго не привлекали. Молодой человек, ему всего 21 год, писал стихи, читал умные книги, встречался с интересными людьми, посещал литературные и поэтические вечера, кутил с друзьями и веселился от души. Чувства надлома, крушения и конца прорывались лишь в стихах (ведь «без ощущения апокалипсиса» русского поэта не бывает!):
Великокняжеский отпрыск вынашивал план издать в дни всеобщего крушения и распада сборник стихов-предсказаний. Поэт-аристократ был уверен, что в этом заключался утонченный шик, доступный пониманию лишь посвященных. Его окрыляло, что маститый журналист А. В. Руманов и известнейший юрист А. Ф. Кони (последний вообще считал Владимира «надеждой русской поэзии») горячо поддержали это намерение. Молодой человек нисколечко не жалел о падении монархии, хотя приходился внуком императору Александру II и кузеном Николаю II. Когда навещал своего отца и мать, живших до конца лета 1917 года в роскошном дворце в Царском Селе, он читал им свои стихи, делился издательскими замыслами.
Мать рассказывала, что несколько раз через решетку ограды наблюдала бывшего царя и царицу под охраной около Александровского дворца, что подобное зрелище вызывало в ее душе тоску и печаль. Сын выслушивал молча и смотрел на мать снисходительно. Ему «те люди» были совсем не интересны. Никаких моральных обязательств перед ними не имел. Без стеснения рисовал на царицу непристойные карикатуры, показывал их друзьям, и они весело смеялись. Особенно упражнялся в язвительных замечаниях Феликс Юсупов, воспринимавший Александру Федоровну как личного врага.