Но в том, что ленинская клика не могла не знатьо подготовке кровавого злодеяния, невозможно сомневаться. Подтверждений тому более чем достаточно. Отметим одно. Когда в Перми, за месяц до убийства царя, «по инициативе местной революционной власти» расстреляли его брата, великого князя Михаила Александровича, из стана большевистских лидеров не раздалось ни звука осуждения. А ведь Михаила Александровича вообще ни в каких проступках и грехах «перед народом» обвинить было невозможно. Его «вина» состояла лишь в том, что носил «неблагозвучную фамилию». Что это, как не подтверждение той самой «санкции», которую безрезультатно ищут в собраниях архивных бумаг.
Придя к власти, большевики никогда не забывали о Романовых, о снисхождении к ним не могло быть и речи. Правящая верхушка все время была озабочена лишь одним: как удобней с ними расправиться. В протоколах ЦК большевистской партии от 19 мая 1918 года записано: «Тов. Свердлов сообщает, что в Президиуме ЦИК стоит вопрос о дальнейшей участи Николая, тот же вопрос ставят и уральцы… Необходимо решить, что делать с Николаем. Принимается решение не предпринимать пока ничего по отношению к Николаю, озаботившись лишь принятием необходимых мер предосторожности. Переговорить об этом с уральцами поручается Свердлову».
Соратнику Ленина и Троцкого, их убежденному единомышленнику, давался карт-бланш от лица партии. И то, что он и его подручные из Екатеринбурга делали, как они делали, находилось впредь под его полным контролем. Он прекрасно знал мнение «Ильича», с которым в тот период виделся ежедневно, а по вечерам заходил к нему «попить чайку» (благо жили в Кремле рядом). Когда 18 июля 1918 года сообщал на Президиуме ВЦИК об убийстве (из полученной телеграммы «уральских товарищей» было известно, что уничтожены все), красные бонзы единогласно приняли резолюцию: «Президиум признает решение правильным». Но это было потом, в середине лета, а до того заключенным надлежало еще многое пережить.
Беды и неприятности обрушивались постоянно. Уже в декабре 1917 года из центра начали прибывать новые солдаты охраны, отличавшиеся невиданной свирепостью. Но пока еще оставалось много старых, прошедших фронт. Некоторые ветераны имели Георгиевские кресты и не растеряли свои национальные чувства, а когда поблизости не было начальства, неизменно называли Николая Александровича «Государем». Вскоре произошло неожиданное: в день тезоименитства (в декабре) Николая Александровича расчувствовавшийся батюшка, обращаясь к молящимся царю и его близким, провозгласил в церкви «многие лета» и употребил запрещенное величание полным титулом. Что тут сразу же началось! Панкратов и радикально настроенные солдаты усмотрели в том заговор. Священника арестовали, началось дознание. Конечно, сговора никакого не выявили, но с конца декабря в церковь Романовых больше не пускали.
В череде повседневных оскорблений и унижений глубоко уязвило одно, случившееся в начале января 1918 года. В дневнике за 3 января Николай Александрович записал: «Отрядный комитет стрелков сегодня постановил снять погоны, чтобы не подвергаться оскорблениям и нападениям в городе. Непостижимо!» Солдатский комитет постановил, чтобы и бывший царь снял погоны, хотя «нападению в городе» никак подвергнуться не мог. Но диктатура черни не признавала никакого милосердия. Погоны снял. На душе было невыразимо тоскливо. Он, русский офицер, которому присвоил воинский чин император, теперь должен подчиняться воле какого-то комитета. Это событие надолго расстроило бывшего повелителя империи.
Бытовые условия содержания все время ухудшались. В конце февраля Кобылинский получил телеграмму, где сообщалось, что с 1 марта «Николай Романов и его семейство должны быть переведены на солдатский паек, и что каждый из членов семьи будет получать по 600 рублей в месяц». До того момента деньги время от времени поступали по государственным каналам и значительно чаще — от доброжелателей. Императрица кое-что продавала из своего гардероба. Эти суммы позволяли сводить концы с концами и платить содержание приближенным. После падения Временного правительства денежные переводы для семьи почти два месяца не поступали и, если бы не было своих средств, они не знали бы, как вообще жить. Теперь надо было принимать решение о сокращении штата. Особенно это известие было тяжелым для царицы. Она очень привыкала к окружающим, которых сама и подбирала. И ведь уж так получилось, что если Ники многие изменили и покинули, то ее прислуга и служащие почти все сохранили преданность.
Николай II молча переносил свои мучения, редко когда сетовал вслух. Александра Федоровна тоже об этом редко высказывалась, зато она изливала душу в посланиях близким, с которыми разлучила судьба. И первая среди них Аня, теперь Танеева. В начале марта 1918 года написала ей: «Когда все это кончится? Когда Богу угодно. Потерпи, родная страна, и получишь венец славы. Награда за все страдания. Бывает, чувствую близость Бога, непонятная тишина и свет сияет в душе. Солнышко светит и греет и обещает весну. Вот и весна придет и порадует и высушит слезы и кровь, пролитую струями над бедной родиной. Боже, как я свою родину люблю со всеми ее недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставил здесь и не отослал дальше… Ведь горе бесконечное, — все что люблю — страдает, счета нет всей грязи и страданиям, а Господь не допускает уныния: Он сохраняет от отчаяния, дает силу, уверенность в светлое будущее еще на этом свете». Но Александра Федоровна в одном ошиблась: на земле огромной державы, где она была царицей, у них уже не оставалось надежды.
Глава 30
ПОСЛЕДНИЙ СРОК
В подневольных мытарствах и скитаниях все члены романовской семьи вели себя мужественно и достойно: не роптали, не стонали, слезных прошений в руководящие инстанции не писали. Жили с надеждой и верой. Они преодолели свой земной срок так, что даже самые жестокие тюремщики поражались. Нельзя сказать, что заключенным это давалось легко. Но наверное тяжелее всех — Александре Федоровне. После пережитого в конце февраля — начале марта 1917 года (потом поражалась собственному мужеству и хладнокровию) многое в ней переменилось.
Резкие оценки, жесткие реакции на происходящее вокруг, нетерпимость к окружающим остались в прошлом. Смирение, которого так раньше недоставало, овладело душой. В одном письме из Тобольска заметила: «Все прошло. Новую жизнь надо начинать и о себе забыть». Ныне она только мать, жена, и ее удел: сделать все, чтобы скрасить жизнь близким. В январе 1918 года написала: «Мне не легко, но я так благодарна за все, что имела, — я теперь старая и далеко от всего… Всех своих дорогих Богу отдала и Святой Божией Матери. Она всех покрывает своим омофором».
В последние месяцы земного бытия Николай Александрович и Александра Федоровна любили друг друга так же горячо, как в далекой молодости, в те незабываемые месяцы 1894 года, когда души переполняли радость и счастье. Постоянно о том вспоминали в неволе, обсуждали разные эпизоды. Эта тема никогда не надоедала. Теперь они стали по-настоящему «одним целым» и впервые могли проводить без спешки вместе многие часы.
В некоторых сочинениях, фильмах и спектаклях о жизни Николая и Александры нередко утверждается, что после отречения супруга устраивала мужу «сцены», закатывала истерики, чуть ли не каждодневно терроризировала его морально. Подобное к действительности не имеет никакого отношения и лишь показывает, насколько сочинители плохо знают своих героев. Царица любила мужа больше жизни и, несмотря на бурный, темпераментный характер, никогда не позволяла себе ничего, что могло бы досадить и огорчить ее милого. Конечно, она плакала, плакала и при муже, а несколько раз и вместе с ним, но никаких истерик никогда не было. Она являлась для него теперь единственной опорой на земле и о том знала. Александра Федоровна восхищалась самообладанием Ники, а это придавало силы и ей.