5 октября 1896 года яхта «Полярная звезда» с царственной четою на борту бросила якорь в порту Шербурга, где высоких гостей встретил сам Президент Республики Феликс Фор. Николай и Александра взяли с собою и дочурку Ольгу, которой не исполнилось еще и года. Царь был одет в униформу капитана судна, а царица – в дорожный костюм из бежевого драпа с кружевным воротником и капюшоном, убранным розовыми розами. После банкета и обмена приветственными речами гости и хозяева сели в литерный экспресс и уже во вторник 6 октября в десять утра высадились в Париже на специально и спешно выстроенном по такому случаю вокзале Буа-де-Булонь. Более миллиона парижан вышли на улицы, чтобы видеть августейших особ, которых умелая пропаганда представляла как безусловных друзей Франции, готовых поддержать ее во всех ее амбициях. На тротуарах теснились возбужденные зеваки, толпясь вокруг мачт, на которых трепетали русские и французские флаги. Предприимчивые владельцы домов, расположенных по пути следования царского кортежа до самой рю Гренель, сдавали окна – желающие посмотреть из окошка на торжество выкладывали по десять луи.[44] Над толпою реяли плакаты: «Пять дней на французской земле – а в наших сердцах навсегда!» Кортеж продвигался вперед под аккомпанемент возгласов «Vive la Russie!» и «Vive la France!». Впереди ехали эскадроны республиканской гвардии, кирасиры и драгуны, за ними – алжирские егеря, спаги,[45] арабские вожди, облаченные в широкие белые бурнусы. Позади них катило украшенное цветами ландо с царской четой и президентом Республики, запряженное шестеркой лошадей, – на сей раз государь был одет в темно-зеленый мундир полковника Преображенского полка, а грудь его пересекала широкая красная лента ордена Почетного легиона. Императрица же была облачена в белое платье, оттененное вышитыми золотом клеверами, при боа из перьев и в шляпе из белого бархата с эгретом. Ну, а грудь Президента Республики пересекала голубая лента Св. Андрея Первозванного. По мере того, как кортеж приближался к площади Согласия, толпа, едва сдерживаемая шеренгами зуавов, тюркосов и линьяров,[46] становилась все более бурною и шумною. Приученные своим народом к покорным и дисциплинированным демонстрациям обожания, Николай и Александра были оглушены вышедшим из берегов энтузиазмом французов. По воспоминаниям французского посла в России Мориса Бомпара, Париж не видел таких зрелищных шествий со времени триумфального возвращения французской армии из Италии после победы при Сольферино.[47]«Когда ворота во двор российского посольства закрылись за царем и царицей, – писал Бомпар, – они испытали чувство облегчения, какое испытывает матрос, доплывший до тихой бухты после трепавшего его шторма».[48]
Последующие дни представляли собою сплошную череду пусть торжественных, но изнурительных испытаний для молодой августейшей четы. Сперва интимный франко-русский завтрак в посольстве на рю Гренель, затем – пышный обед, данный в посольстве в честь президента Франции. Потом – торжественный молебен в русской церкви на рю Дарю, прием и обед в Елисейском дворце, речи, взаимные поздравления, фейерверки, гала-представление в «Гранд-Опера», визит в собор Парижской Богоматери, Монетный двор, Севрскую мануфактуру, Hotel-de-Ville,[49] старинную церковь Сент-Шапель, где августейшей чете показывали древнее славянское Евангелие Анны Ярославны – королевы Франции, в Пантеон, в Лувр, в Дом Инвалидов, где государь долго размышлял перед гробницей Наполеона; затем Николай торжественно заложил первый камень моста, названного именем его отца – Александра III. По этому случаю артист Муне-Cюлли прочел стихи Х.-М. Эредиа:
А вечером 7 октября в «Комеди Франсез» тот же Муне-Сюлли читал стихотворение Кларети, одна из строк которого вызвала вспышку энтузиазма публики:
Сам государь соблаговолил аплодировать! Вспоминая прецедент, возникший в посещение Парижа Петром Великим в 1771 году, он выразил желание побывать на заседании Французской Академии. Там Франсуа Коппе прочел Его Величеству стихи собственного сочинения:
Затем академики приступили к работе над словарем. Сегодня предметом их изысканий был глагол animer – «оживлять». «На заседании спорили, отпускали реплики, цитировали, возражали, перелистывали книги писателей, – заметил академик Альберт Сорель. – Краткие, легкие, часто ироничные фразы отлетали из уст академиков и рикошетировали – это была как бы академическая игра ракетками».[51] Умея бегло говорить по-французски, царь с царицей все же не понимали всех тонкостей этой интеллектуальной игры, хотя делали вид, что она их заинтересовала. 8 октября монарх с супругой прибыли в Версаль. Прогулка в садах, феерия фонтанов, визит во дворец, банкет, представление средней руки комедии Мейлака и Галеви – и, конечно, новое стихотворное подношение знатным гостям. На этот раз были стихи Сюлли Прюдомма в исполнении Сары Бернар – тень Людовика XIV обращается к Версальской нимфе:
Решительно, Франция эпохи Феликса Фюра обожала поэзию. Николай был сражен хлынувшим на него потоком выспренней лирики. Кстати сказать, некоторые из проявлений почтительности к августейшей чете были отнесены глазами русских на счет республиканской неловкости. К примеру, когда императорская чета появилась в зале «Гранд-Опера», публика в едином порыве вскочила с мест и принялась бешено аплодировать; и тогда товарищ министра[52] иностранных дел Н.П. Шишкин, сопровождавший августейшую чету в поездке, обратился к Бомпару разгневанным тоном: «Что же, французы принимают нашего императора за заезжего фигляра (cabotin)?» И, недовольный, покинул зал.
Программа пребывания русской монаршей четы во Франции завершилась грандиозным военным парадом в Шалоне. Рассказывали, что Николай был очарован превосходною выправкой войск, дефилировавших мимо трибуны. Все присутствующие поразились тому, как изменился государь при виде войск. Его лицо, на котором обыкновенно бывало начертано выражение учтивого безразличия, внезапно оживилось. «Царь уже не был прежним, – заметил Жорж д’Эспарабэ. – Он разговаривает, он улыбается… Но императрица не вымолвила ни слова. Она как во сне. Небольшая морщинка пересекла ее ясное чело: она видела слишком много солдат, слишком много похожих друг на друга солдат и в течение слишком долгого времени, так что у нее был несколько усталый вид».[53]
На деле же Александра Федоровна дурно переносила эту экзальтацию плебса. Французы внушали ей страх. Не в этом ли самом Париже в 1867 году прозвучал выстрел пистолета, нацеленный в Александра II, пожаловавшего с официальным визитом по приглашению Наполеона III? Терзаемая навязчивой идеей о покушении, она тряслась при каждом выходе и вздыхала с облегчением, только вернувшись к себе в апартаменты в российском посольстве. Однажды вечером ей почудились выстрелы под окнами – она вызвала полицию, и комиссар Рейно застал ее в ночном пеньюаре свернувшейся клубочком в кресле; глаза расширились от ужаса.
Со своей стороны Николай не выказывал никакого удовлетворения своим контактом с Францией и бредил любовью к России. Обладая размеренным характером, он сожалел по поводу напыщенности посвященных ему речей. Краткие переговоры с официальными представителями навевали ему только глубокую тоску. Провозглашая на все лады свою нерушимую верность франко-русскому союзу, он не чувствовал никакого сродства с этим непостоянным народом, столь непохожим на его собственный. Одно утешение – триумфальный визит в Париж подтвердил его международный престиж в глазах всех европейских держав. Кстати, ликование парижан день ото дня не уменьшалось – Большие бульвары были ярко иллюминированы, улица Руаяль убрана в драпировки из красного бархата, магазины соревновались, изощряясь в пышности декора витрин, на фронтон «Гранд-Опера» воспарил огромный двуглавый орел, весь из газовых рожков – о, как полыхал он над чернотою ночной площади, полной народу! Шансонье славословили «белого султана» и уже предвидели – разумеется, между строк – возвращение Франции отторгнутых у нее Эльзаса и Лотарингии. Винсент Испа также запустил свой куплет:
44
46
47
52