Вернувшись в Россию, Николай быстро понял, как подвели его легковерность и некомпетентность. Едва подал он этот документ Ламздорфу, как этот последний, уязвленный тем, что все делалось за его спиной, стал возражать против этого ложного шага дипломатии. «Я не стал скрывать от Его Величества, – рассказывал он, – что его побудили совершить небывалую по своей глупости вещь и что бьоркские соглашения находятся попросту в противоречии с теми, что заключил в отношении Франции его отец». Еще дальше пошел в своем негодовании Витте: он прямо заявил, что акт, бесчестящий Россию в глазах Франции, должен быть аннулирован любой ценой. Царь почувствовал, что потерял доверие министров, как нашаливший ребенок. Ему хотелось, чтобы и Вильгельм II был также осмеян. Отныне он косо смотрит на своего кузена. Тем более что, по справкам, полученным от российского посла в Париже Нелидова, французское правительство решительно отвергло союз с Германией посредством договора, определенно направленного против Англии. Несмотря на восторженные, почти что нежные письма от кайзера, Николай предпринимает попытку выпутаться из этого осиного гнезда. Ламздорфу было поручено подготовить этот неуклюжий договор к аннулированию. Российско-германскую границу пересекали все более едкие ноты. Россия подчеркивала, что франко-русский альянс первенствует и должен продолжать первенствовать над германо-русским. Из Германии отвечали: что подписано, то подписано. Отношения между двумя странами сделались прохладными. Вскоре Ламздорф смог заверить Витте – успокойтесь, бьоркского договора более не существует.
В то время, как высокопоставленные чиновники прилагали усилия к тому, чтобы уладить международные разногласия, волнения в России после некоторого затишья разгорелись с новой силой. Чтобы утихомирить мятущееся юношество, Трепов даровал 27 августа 1905 года широкую автономию высшим учебным заведениям. Результат не замедлил сказаться: едва начался учебный год, аудитории открылись для народных собраний. На скамейках вперемешку со студентами теснились рабочие, служащие, журналисты, офицеры и даже светские дамы. Вся эта разношерстная публика, затаив дыхание и развесив уши, слушала импровизированных ораторов, поднимавшихся на кафедру один за другим. Речи становились все более пламенными, призывы – все более революционными. Московские типографии объявили забастовку, наборщики выдвинули требование, чтобы при начислении жалованья учитывалось количество знаков, а знаки препинания засчитывались как буквы. Их примеру последовали «командиры свинцовых армий» в Санкт-Петербурге. Как следствие – не выходят газеты. К стачечному движению присоединились пекари, извозчики… Стали останавливаться заводы, в пустых цехах гулял ветер. По улицам помертвевших городов расхаживали манифестанты с красными флагами и пением «Интернационала». Прекратилась подача воды, но затем каким-то чудом возобновилась. С перебоями стало подаваться электричество, погасло уличное освещение. Телефон то умолкал, то включался на несколько часов. Вершиною всего этого беспорядка стала объявленная в свой черед стачка железнодорожных служащих, решительно парализовавшая экономическую жизнь страны. Напрасно пыталось правительство задабривать их, обещая улучшение их материального положения. Они требовали созыва учредительного собрания, публичных свобод, права национальных меньшинств на самоопределение. Забастовка распространялась все шире, как масляное пятно на поверхности воды. Повсюду возникали исполнительные организации – комитеты, советы рабочих депутатов, важнейшим из которых явился Санкт-Петербургский, впервые собравшийся 13 октября. Это была не совещательная группа, но боевая организация, поставившая целью ликвидацию режима. К середине октября численность участников забастовочного движения в империи перевалила за миллион. Охваченными оказались все цеховые организации. Ввиду масштабов этого движения любые ответные действия правительства казались обреченными на провал. Гарнизоны были слабы и малонадежны, действующая армия еще не вернулась из Маньчжурии. Обезумевший Трепов жил ото дня ко дню, не имея точного плана действий. Что же касается царя, то 12 октября он делает следующую запись: «Забастовки на железных дорогах, начавшиеся вокруг Москвы, дошли до Петербурга, и сегодня забастовала Балтийская. Манухин (министр юстиции. – Прим. А. Труайя) и сопровождающие еле доехали до Петергофа. Для сообщения с Петербургом два раза в день начали ходить „Дозорный“ и „Разведчик“. Милые времена». Неделю спустя он пишет пространное письмо о положении в стране матушке – вдовствующей императрице Марии Федоровне (которая в это время находилась в Дании, где доживал последние недели ее августейший родитель Христиан IX):
«Петергоф. 19 октября 1905 г.
Мои милая, дорогая мама.
Я не знаю, как начать это письмо.
Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений. Ты, конечно, помнишь, январские дни, которые мы провели вместе в Царском – они были неприятны, не правда ли? Но они ничто в сравнении с теперешними днями!
Постараюсь вкратце объяснить тебе здешнюю обстановку. Вчера было ровно месяц, как мы вернулись из Трапезунда. Первые две недели было сравнительно спокойно.
В это время, как ты помнишь, случилась история с Кириллом. В Москве были разные съезды, которые, неизвестно почему, были разрешены Дурново. Они там подготовляли все для забастовок железных дорог, которые и начались вокруг Москвы и затем сразу охватили всю Россию.
Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний. Сегодня неделя, как Балтийская дорога не действует. Единственное сообщение с городом морем – как это удобно в такое время года! После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения и в департамент железн[ых] дорог Мин. путей сообщения. Подумай, какой стыд! Бедный маленький Хилков в отчаянии, но он не может справиться со своими служащими.
В университетах происходило Бог знает что! С улицы приходил всякий люд, говорилась там всякая мерзость и – все это терпелось! Советы политехникумов и университетов, получившие автономию, не знали и не умели ею воспользоваться. Они даже не могли запереть входы от дерзкой толпы и, конечно, жаловались на полицию, что она им не помогает (а что они говорили в прежние годы – ты помнишь?).
Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр., об убийствах городовых, казаков и солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно.
Когда на „митингах“ (новое модное слово) было открыто решено начать вооруженное восстание и я об этом узнал, тотчас же Трепову были подчинены все войска петербург[ского] гарнизона, я ему предложил разделить город на участки с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием. Только это остановило движение или революцию, потому что Трепов предупредил жителей объявлениями, что всякий беспорядок будет беспощадно подавлен, и, конечно, все поверили этому».[123]
Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, а каждый знал, что готовится что-то – войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой! Нервы у всех были натянуты до невозможности, и, конечно, такое положение не могло продолжаться долго.
123
Переписка Николая с матерью дается по публикации в журнале «Красный архив». 1927. № 3 (22), с. 182–209.