За обедом с богатейшим российским промышленником Путиловым Морис Палеолог задал ему вопрос, какое будущее, на его взгляд, ждет Россию. Закурив сигару, Путилов дает волю своему пессимизму: «Дни царской власти сочтены; она погибла, погибла безвозвратно… Отныне революция неизбежна… Революция может быть большим благополучием для народа, если, разрушив, она сумеет построить вновь. С этой точки зрения, революции во Франции и в Англии кажутся мне скорее благотворными. У нас же революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта, не имеющее связи с народом… Сигнал к революции дадут, вероятно, буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая этим спасти Россию. Но от буржуазной революции мы перейдем к революции рабочей, а немного спустя к революции крестьянской. Тогда начнется ужасающая анархия, бесконечная анархия…»[218]
Тем не менее Николай по-прежнему хранил надежду на военный успех. Русское дело правое. Бог защитит Россию! Но иное мнение было у Распутина: вернувшись в Петроград по исцелении от раны, он заявил в кругу своих почитательниц: «Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет пять, шесть, десять человек, которые плачут… Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии… Эта ужасно! В течение больше двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе».[219] По словам Распутина, против воли Божией Россия вступила в эту войну, Христос возмущен потоком слез и стонов, возносящихся к Нему с земли русской. Но им, генералам, гибель мужиков не мешает ни есть, ни пить, ни наживаться… Увы, не им одним отольется кровь жертв войны – она отольется и царю, ибо царь – отец мужиков… Возмездие Божие будет ужасным…
Впрочем, самому Распутину гибель русских мужиков тоже не мешала есть и пить всласть. Как-то раз на развеселой вечеринке в шикарном зале модного московского ресторана «Яр» случился скандал. Ужиная в компании двух журналистов и трех хорошеньких дамочек, он, по своему обыкновению, рассказывал им во всех подробностях о своих амурных похождениях в Петрограде: называя в лицах покоренных им женщин, он смаковал секреты их анатомических прелестей, высказывал предпочтения в манерах ласок и утверждал, что жилет, который он носит под кафтаном, расшит самой императрицей; говоря об этой последней, он называл ее старухой и завершил свои откровения словами: «Я делаю с нею, что хочу». От такого беспардонства одна из дамочек поспешно ретировалась. Свидетелями сцены были официанты, певицы-цыганки, балалаечники. Об этом скандале доложили префекту полиции, который довел его до сведения товарища министра внутренних дел В.Ф. Джунковского. Последний представил государю доклад с точным описанием происшествия; допросы свидетелей подтвердили точность фактов и слов, прозвучавших из уст Распутина. Происшествие крайне раздосадовало Николая, но его благоверной вместе с Анной Вырубовой быстро удалось убедить государя, что это нечистый попутал их святого друга. Благодарение Богу, который посылает на землю своих истинных вестников! Анна Вырубова убедилась в этом еще больше, когда по молитвам «старца» она мало-помалу оправилась от шока и травм, полученных в результате железнодорожной катастрофы, случившейся 2 января 1915 года.[220]«Жить она будет, но останется калекой», – сказал Распутин, когда врачи в один голос предрекали роковой исход.
Страдания, через которые пришлось пройти Анне, еще более сблизили ее с императрицей. С самого начала войны обе они решили посвятить себя делу облегчения участи раненых. Забыв свои недомогания, государыня организовала особый эвакуационный пункт, в который входило около 85 лазаретов в Царском Селе, Павловске, Петергофе и других местах. Обслуживали эти лазареты около 20 санитарных поездов, названных именами императрицы и ее детей. Государыня лично решила пройти курс военных сестер милосердия вместе с Анной Вырубовой и двумя старшими дочерьми. Красивые, искренние, добросердечные, Ольга и Татьяна в одночасье оказались в юдоли боли и страданий. Находясь рядом с матерью, они своими заботами ассистировали при операциях. «Стоя за хирургом, государыня, как обычная операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запахи и ужасныя картины военнаго госпиталя во время войны. Объясняю себе тем, что она была врожденной сестрой милосердия».[221]
Помимо этого, императрица создала в Петрограде и других городах склады белья и обмундирования для армии. Чуткая к тяготам солдат, она хотела бы взять себе все невзгоды страны, которая стала для нее родной. Когда Николай II отсутствовал в Петрограде, она сообщала ему в письмах о своей работе сестрой милосердия: «В первый раз побрила солдату ногу возле и кругом раны». 17 ноября 1914 года: «Вчера присутствовала при перевязке… ужасный вид, он (раненый) прижался ко мне и держался спокойно, бедное дитя». 20 ноября: «Сегодня утром мы присутствовали (я, по обыкновению, помогала подавать инструменты, Ольга продевала нитки в иголки) при нашей первой большой ампутации (рука была отнята у самого плеча)… Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами, они едва ли останутся мужчинами в будущем, так все пронизано пулями… я все промыла, почистила, помазала йодином, покрыла вазелином, подвязала, – все это вышло вполне удачно».[222]
Если кто-то из раненых, к кому она особенно привязывалась, умирал, она скорбела о нем, как о родном сыне. И впрямь, она чувствовала себя матерью не только Алексея и четырех девочек, но и всей истекающей кровью России. Пациенты, чьи сердца смягчались при виде такой преданности государыни благому делу, называли ее Матушкой и просили посидеть у своего изголовья в самые тягостные для них часы.
Николай тоже всем сердцем переживал драму, обрушившуюся на страну. Ему было тяжело находиться в безопасности в Царском Селе, в то время как другие жертвовали своими жизнями на фронте. Но, размышлял он, в эти грозные дни здоровая моральная атмосфера в тылу важна не менее, чем на передовой. Его любимым собеседником был в ту пору Главноуправляющий делами земледелия Александр Кривошеин – человек энергичный и открытый, в прошлом правая рука Столыпина. Иные прочили его в преемники престарелого Горемыкина на посту председателя Совета министров. Но царь равным образом прислушивался и к патриотическим стенаниям председателя Государственной думы Михаила Родзянки. Видя, какие эмоции захлестнули общество перед лицом русских неудач в Галиции, он даже санкционировал создание Комитета обороны с участием представителей Государственной думы, Государственного совета, представителей коммерции и промышленников. Иначе говоря, речь шла о создании объединения активных элементов нации, имеющего целью налаживание снабжения армии и борьбу с экономическими трудностями, вызванными войною. Немного времени спустя Николай решился удалить из правительства наиболее реакционные и непопулярные элементы. Так, военный министр Сухомлинов, на которого была возложена ответственность за военные поражения России, был заменен генералом Поливановым, пользовавшимся любовью в парламентских кругах; на место обер-прокурора Владимира Саблера, одного из покровителей Распутина, был назначен Самарин, которого особенно ценили в Москве; пост министра внутренних дел вместо Маклакова занял князь Щербатов, ратовавший за сотрудничество с народом. Итак, когда в июле 1915 года Дума собралась снова, она предстала перед правительством в частично обновленном составе – но по-прежнему под председательством Горемыкина.
Начиная с первых заседаний, большинство в Думе сформировалось из оппозиции, центра и нескольких правых групп, образовав так называемый «прогрессивный блок». В его программе, опубликованной 26 августа, не содержалось ничего такого, что грозило бы режиму потрясением основ. Чтобы обеспечить военную победу России, необходимо было единение между властью и обществом – «власть должна быть приведена в соответствие с требованиями общества»; требовалась широкая политическая амнистия и возвращение всех административно высланных; польская автономия, «вступление на путь отмены ограничений в правах евреев», равноправие крестьян с другими сословиями (закон уже был проведен еще в 1906 г., но Думой до сих пор не был рассмотрен)… Удивительный факт, но Государственный совет последовал примеру Думы. В верхней палате развернулось мощное движение за одобрение программы прогрессивного блока. Результатом явился кабинетский кризис – одни министры, в частности Кривошеин и Сазонов, держались мнения, что следует благожелательно ответить чаяниям умеренных кругов обоих собраний; другие, как все тот же Горемыкин, пугались такого размаха требований левого крыла. Николай, как обычно, колебался с принятием решения. С одной стороны, он заявил своему военному министру Поливанову, обеспокоенному волнениями в Думе: «Не обращайте внимания, они ничего не понимают»; с другой – одобрил деятельность новой организации, созданной более или менее легально земствами и городами – «Земгор», призванной содействовать работе Красного Креста и военному снабжению.[223] Равным образом он с благосклонностью принимает в Зимнем дворце членов Комитета по обороне и разговаривает с ними самым демократическим тоном.
223
Память о «Земгоре» до сих пор сохраняется у русских эмигрантов: так, его имя носит один из домов престарелых под Парижем. (