4 января 1916 г.: «Гучков очень болен, желаю ему отправиться на тот свет ради блага твоего и всей России – поэтому мое желание не греховно… Милый, подумал ли ты серьезно о Штюрмере (как о кандидате на пост премьера. – Прим. авт.). Я понимаю, что стоит рискнуть немецкой фамилией, так как известно, какой он верный человек… и он хорошо будет работать с новыми энергичными министрами». 6 января: «Наш Друг горюет о черногорцах и о том, что враг забирает всё… Он жалеет, я думаю, что это наступление начали, не спрося его. Он посоветовал бы подождать. Он все время молится и соображает, когда придет удобный момент для наступления, чтобы не терять людей без пользы». 11 января: «Не сочти меня помешанной за мою бутылочку, но наш Друг прислал ей [Анне Вырубовой] вина со своих именин, и мы все выпили по глотку, а это я отлила для тебя – кажется, мадера. Я проглотила ему в угоду (как лекарство). Ты сделай то же, пожалуйста, хотя бы тебе и не понравилось: вылей в рюмку и выпей все за его здоровье, как и мы!» Узнав, что новый министр внутренних дел Хвостов, назначенный по рекомендации Распутина, внезапно пошел против своего покровителя и объявил его опасным для режима индивидуумом, Александра Федоровна в возмущении написала царю 2 марта: «Я в отчаянии, что мы через Гр[игория] рекомендовали тебе Хв[остова]… Им овладел сам дьявол, нельзя это иначе назвать… Пока Хв[остов] у власти и имеет деньги и полицию в своих руках, я серьезно беспокоюсь за Гр[игория] и Анну!» Эту тему она развивает в письме от 4 марта: «Я серьезно беспокоюсь за А[нну]. Если нашелся человек, способный подкупить других для убийства нашего Друга, то он способен выместить злобу на ней… Я узнала из газет, что ты приказал отдать Сухом[линова] под суд.[230]
Это правильно – вели снять с него аксельбанты. Говорят, что обнаружатся скверные вещи, что он брал взятки, это, вероятно, ее [жены Сухомлинова, Екатерины Викторовны, урожденной Гашкевич] вина – это очень грустно. Дорогой мой, как нам не везет! Нет настоящих „джентльменов“ – вот в чем беда, ни у кого нет приличного воспитания, внутреннего развития и принципов, на которые можно положиться. Горько разочаровываемся мы в русском народе, он такой отсталый; мы стольких знаем, а когда приходится выбирать министра, нет ни одного человека, годного на такой пост».
14 марта: «Посылаю тебе яблоко и цветок от нашего Друга – мы все получили фрукты как прощальный подарок. Он уехал сегодня вечером спокойно, говоря, что наступают лучшие времена и что он оставляет нам весеннюю погоду. Он сказал ей [Анне], что считает [командующего фронтом] Иванова подходящим на пост военного министра благодаря его огромной популярности не только в армии, но и во всей стране. В этом он безусловно прав, но ты поступи так, как найдешь лучшим».
17 марта она затронула вопрос о Государственном совете: «Государственный совет должен быть лояльно правым… Необходимо… чтобы мы могли быть твердыми при окончательном обсуждении вопроса о мире… Ради Бэби мы должны быть твердыми, иначе его наследие будет ужасным, а он с его характером не будет подчиняться другим, но будет сам господином, как и должно быть в России, пока народ еще так необразован – мосье Филипп и Гр[игорий] того же мнения».
5 апреля: «Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина… Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве. А сколько у нас причин быть благодарными, сколько молитв его было услышано! А там, где есть такой слуга Господа, лукавый искушает его и старается… совратить его с пути истинного… Он живет для своего государя и России и выносит все поношения ради нас… Он великодушен и добр ко всем, каким был Христос… каким и должен быть истинный христианин. И раз ты находишь, что его молитвы помогают нам переносить испытания – а у нас было довольно примеров – они не смеют говорить против Него, – будь тверд и заступись за нашего Друга».
23 мая: «Наш Друг очень просит, чтобы ты не назначал Макарова министром внутренних дел. Этого хочется одной партии, но ты вспомни, как он [Макаров] вел себя во время истории с Илиодором и Гермогеном – кроме того, он никогда не вступался за меня, и потому было бы большой ошибкой дать ему подобное назначение… Навеки твоя старая – Солнышко. Завтра мне минет 44!!!»
16 июня: «Наш Друг просит тебя сделать распоряжение о том, чтобы не повышали цен за трамвайный проезд в городе – сейчас вместо 5 коп. приходится платить 10 коп. Это несправедливо по отношению к бедному народу – пусть облагают богатых, но не тех, которым приходится ежедневно, притом неоднократно, ездить в трамвае. Напиши в одной из твоих бумаг к Штюрмеру, чтоб он сказал это Оболенскому, который [и] дал, как я предполагаю, это глупое распоряжение».
22 сентября. Перечислив огромное количество министров, побывавших у нее на приеме (причем многие упомянуты с весьма едкой характеристикой), царица заключает: «Я больше уже ни капли не стесняюсь и не боюсь министров, и говорю по-русски с быстротой водопада!!! И они имеют любезность не смеяться над моими ошибками. Они видят, что я полна энергии и передаю тебе все, что слышу и вижу, что я твоя опора, очень твердая опора в тылу». Но, как видно, внутренней политики ей было мало – 24 сентября она пишет своему благоверному: «Я уверена, что если бы тебе удалось убедить французское правительство отозвать [командующего французскими войсками на салоникском фронте] Серайля (это мое личное мнение), – там сразу все успокоилось бы. Это – ужасная интрига франкмасонов».
Все же она предпочитала в качестве «мишеней» министров и парламентариев. 30 октября: «Некоторые заявления, которые они [думцы] хотят сделать, – просто чудовищны… Это будет отвратительная Дума (в смысле: сессия Думы. – Примеч. в источнике.), но не надо бояться: если она окажется слишком уж плохой, ее можно будет закрыть. Это – война с ними, и мы должны быть тверды».
10 ноября: «Еще раз вспомни, что для тебя, для твоего царствования и Бэби и для нас тебе необходимы прозорливость, молитвы и советы нашего Друга. Bспомни, как в прошлом году все были против тебя и за Н. (Николая Николаевича), а наш Друг оказал тебе помощь и придал тебе решимости, ты все взял в свои руки и спас Россию, мы перестали отступать… Ах, милый, я так горячо молю Бога, чтоб Он просветил тебя, что в нем наше спасение: не будь его здесь, не знаю, что было бы с нами. Он спасет нас своими молитвами, мудрыми советами. Он – наша опора и помощь».
12 ноября: «Трудно писать и просить за себя, уверяю тебя, что это делается ради тебя и Бэби, верь мне. Я равнодушна к тому, что обо мне говорят дурно, только ужасно несправедливо, что стараются удалить преданных, честных людей, которые любят меня. Я всего лишь женщина, борющаяся за своего повелителя, за своего ребенка, за двух самых дорогих ей существ на земле, и Бог поможет мне быть твоим ангелом-хранителем, только не выдергивай тех подпорок, на которые я нашла возможным опереться».
13 декабря: «Ангел мой! Вчера мы обедали с нашим Другом у Ани… Он умоляет тебя быть твердым и властным… Как давно уже много лет люди говорили мне все то же: „Россия любит кнут!“ Это в их натуре – нежная любовь, а затем железная рука, карающая и направляющая. Как бы я желала влить свою волю в твои жилы! Пресвятая Дева над тобой, за тобой, с тобой! Помни чудо – видение нашего Друга!» Эти же мотивы звучат и в письме от 14 декабря (жить на этом свете «Другу» осталось всего-то ничего): «Любимый, наш Друг просил тебя закрыть ее (сессию Думы) 14-го… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий (именно так! – С.Л.), я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот».
230
Идя навстречу настроениям общества, Николай согласился на производство следствия о деятельности бывшего военного министра В.А. Сухомлинова, хотя был совершенно убежден в его невиновности. Когда Сухомлинов был заключен в Петропавловскую крепость, он ощущал это как большую несправедливость. Предание его суду по обвинению в измене (как оказалось, на основании явно недостаточных данных) вызвало недоумение в кругах союзников, способствовало зарождению в народе толков о дальнейших «изменах»… Как впоследствии писал Уинстон Черчилль в книге «Неизвестная война» (Нью-Йорк, 1932 г.), «бесспорно, он был только „козлом отпущения“ за неудачи». (