Доктор философии, знаток богословских текстов разных религий, Императрица сердцем внимала мыслям Святого Отца, а разумом отмечала, в какую убедительную форму с точки зрения церковной науки риторики облекает этот малограмотный крестьянин, не умеющий толком ни читать, ни писать, свои откровения. «Как одарён Богом этот русский мужик!» – думала Александра Фёдоровна. Почему-то она вспомнила под речи Распутина двух лощёных русских аристократов – великого князя Дмитрия Павловича и его закадычного друга Феликса Юсупова-младшего. Из них двоих Феликс всегда казался ей исчадием зла, неврастеником, эгоистом, наркоманом и устроителем подлых шуточек над подчинёнными и зависимыми людьми, которые не могут дать ему сдачи.
Избалованный, изнеженный и испорченный юнец, сын её бывшей подруги Зины Юсуповой настолько дурно влиял на воспитанника их семьи Дмитрия, что она даже вынуждена была предупредить молодого великого князя против дружбы с бессовестным и подлым, несмотря на весь свой аристократизм, Феликсом. Но Дмитрий не внял её предостережениям. Она узнала стороной, что оба насмехались над её заботой о морали Дмитрия, её беспокойством о его времяпровождении в компании таких же беспутных юнцов, как и Феликс. Ещё больше она возмутилась, когда московские и петербургские недоброжелатели Юсуповых донесли до неё подозрения в том, что её родная сестра Элла, вдова великого князя и глава Марфо-Мариинской обители, вступила с молодым распутником Юсуповым отнюдь не в сестринские или семейно-дружественные отношения. Их видели вместе в Москве и Архангельском. А вот теперь они вместе едут в одном вагоне по святым местам и направляются прямо из Петербурга в Соловецкий монастырь!
«Этой сорокадевятилетней вдовушке мало было того, что она спала с братом своего мужа Павлом, обольщала кучеров и дворецкого, а теперь взялась за юнца, который годится ей в сыновья! И эта сестрица-святоша ещё смеет меня упрекать за дружбу со Святым старцем!.. Сплетничать об этом со всеми, начиная с моей злобной свекрови и кончая мамашей своего нежного Феликса!.. Прав наш Друг, когда он недолюбливает высший свет…»
Все эти мысли в мгновенье пронеслись в голове царицы, так что следующий пассаж Григория Ефимовича упал на подготовленную почву:
– Всё-таки сатана умеет аристократов ловить. Да, есть из них, только трудно найти, как говорится – днём с огнём, которые являют себя в простоте, не запрещают своим детям почаще сходить на кухню, чтобы поучиться простоте у потного лица кухарки. У этих людей по воспитанию и по познанию простоты разум – святыня. Святой разум всё чувствует, и эти люди – полководцы всего мира… – закончил Распутин своё обличение аристократии ложкой мёда для души Николая Александровича.
«Как Старец прав, говоря о воспитании простоты… – подумал Государь. – Ведь это он прямо взял о наших детях – Алексее и дочерях… Воистину простота соседствует у них с уважением Духа и питает благонравие. Ай да тёмный мужик! Как всегда, попал в точку!»
На дворе смеркалось. В гостиной зажглись сразу две люстры. Острыми глазами Распутин оглядел своих слушателей. Усталые от переживаний вчерашнего и сегодняшнего дня, Государь, Государыня и Вырубова чуть поникли и не могли уже всей душой воспринимать сложную и непривычную для них речь Старца. Григорий поднялся от стола первый, перекрестился на восточный угол комнаты, потом в пояс поклонился Николаю и Александре, чуть менее глубоко – Вырубовой.
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! – вполголоса завершил он свой вечер в Царской Семье. Все вышли проводить его к мотору. В прихожей он дружески похристосовался с Государем и Государыней, а Аню обещал довезти до её домика в Царском Селе. Но Александра Фёдоровна попросила фрейлину остаться, и тогда Отец Григорий похристосовался на прощанье и с Аней.
Мотор укатил, оставив облачко сизого газолинового дыма. Умиротворённый Николай отправился в свой любимый кабинет наклеивать в альбом только что доставленные придворным фотолаборантом карточки. Подруги поднялись в салон Аликс посидеть, помолчать и повздыхать. Рядом в детской спокойно и безмятежно спал Алексей. Боли, по-видимому, совсем оставили его.
14
Всю весну и лето нынешнего, одна тысяча девятьсот тринадцатого года в Петербурге и Москве иногда открыто, а большей частью полуконспиративно, на квартирах и в особняках лидеров октябристов, кадетов и других «прогрессивных» деятелей России, собирались политические и экономические сливки общества и обсуждали самые животрепещущие вопросы. Их выводы всегда были только негативны. Хотя именно в эти послереволюционные годы в страну на волне реформ Столыпина пришёл хоть какой-то покой, и империя бурно развивалась, богатела, множился и укреплялся средний класс, верхушка российского общества, представлявшая разные партийные направления, на этих совещаниях сначала объединялась на почве пессимистического тезиса, что «всё очень плохо». Затем в речах ораторов на первый план выходили два извечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?».
Мало кому известный эмигрант-публицист Ульянов даже написал нудное сочинение, в котором смешал эти две темы.[68] Но, естественно, серьёзные люди не интересовались завиральными идеями каких-то большевиков, хотя по первому вопросу весь спектр деятелей – от красных и розовых социал-демократов и эсеров до жёлтых, синих, белых, чёрных кадетов, октябристов, аграриев и прочих – полностью сходился: «во всём виновато самодержавие». При этом определение «виновности» начинало терять свою народническую аморфность и всё более приобретало направленность против молодой Государыни. Самые ретивые из оппозиции приуготовлялись начать метать камни и в самого Императора.
Исстари уж так повелось, что оппозиционеры-москвичи считались философами, а петербуржцы слыли прагматиками.
В головке IV Думы всё перемешалось: такие славные «филозофы»-москвичи, как Николай Виссарионович Некрасов, Александр Иванович Коновалов, не говоря уж об Александре Ивановиче Гучкове, который потерял место в IV Думе, но приобрёл его в Петербургской городской, стали практиками революции, а настоящие петербуржцы вроде Родзянки и Милюкова[69] больше вздыхали и конструировали воздушные замки и мосты для плавного и безболезненного перехода от самодержавной монархии Николая Второго к конституционной, с регентом вроде слабовольного брата царя Михаила Александровича.
Именно поэтому ответы на вопрос «Что делать?» были так различны. Эсеры и социал-демократы были готовы на социально-террористическую революцию с обильным кровопусканием ради народной Республики. На полярной стороне стояли мечтатели о более добром и покладистом самодержце, чем Николай Романов, или об установлении конституционной монархии на манер британской.
Вообще-то российские парламентарии и околодумские круги поголовно были заражены англоманией. Но их мечтания о плодах английской демократии, могущих в одночасье взрасти и созреть на российской земле, были так же далеки от реалий этой самой почвы, как зелёные лужайки Гайд-парка от вечной мерзлоты Чукотки. Страсти кипели и накалялись.
После того как Михаил Владимирович Родзянко побывал в Коттедже у Государя, он счёл возможным в тот же вечер нарушить слово, данное Николаю Александровичу, держать в секрете содержание их беседы и, особенно, конфиденциальный доклад Столыпина, переданный Председателю Думы для проверки. Не для того он ходил к Государю, чтобы не заработать аплодисментов «прогрессивной» части общественности. Для начала он пригласил к себе в Таврический дворец самых близких ему депутатов-фрондёров и Гучкова. Здесь и живописал им с подробностями о состоявшемся в Коттедже разговоре. При этом громогласный трибун постарался приукрасить собственную позицию, изрядно приврав и сместив акценты так, чтобы выставить себя заведомым победителем в споре с Государем о Распутине. Одновременно Михаил Владимирович пригласил с полдюжины штатных переписчиков Думы, которые за ночь скопировали в нескольких экземплярах секретный доклад.
69
Милюков Павел Николаевич (1859 – 1943) – депутат III и IV Государственных дум. Председатель партии кадетов, инициатор создания «Прогрессивного блока» (1915), лидер думской оппозиции, министр иностранных дел Временного правительства (1917). С конца 1918 г. в эмиграции.