Посылаю тебе прошение одного медиц. фельдш., убившего солдата, — пожалуйста, прочти его — он просит отправить его на войну в качестве фельдш. Ты один можешь изменить приговор, милостиво позволив ему ехать, — прошение это вручил мне наш Друг, а Рост. говорит, что только ты один можешь здесь помочь. Моя канцелярия сделала красные пометки на прошении. — Затем посылаю тебе снимки моей работы, а также — 1 для Алексеева, 1 — для Максимовича, 1 — для Мордв., 1 для Граббе и для 2 казаков. Пусть Бэби вручит им эти фотографии, если тебя это затруднит, мой дорогой.
Протоп. просил разрешенья повидать тебя — не дашь ли ты ему приказание выпустить Сухомл.? Он говорит, что, разумеется, это можно сделать, — он переговорит об этом с министром юстиции, запиши себе это, чтоб не позабыть при свиданьи с ним, и поговори с ним относительно Рубинштейна, чтоб его без шума отправили в Сибирь; его не следует оставлять здесь, чтоб не раздражать евреев. — Прот. совершенно сходится во взглядах с нашим Другом на этот вопрос. Прот. думает, что это, вероятно, Гучков подстрекнул военные власти арестовать этого человека, в надежде найти улики против нашего Друга. Конечно, за ним водятся грязные денежные дела, — но не за ним же одним. — Пусть он совершенно откровенно сознается тебе; я сказала, что ты всегда этого желаешь, так же как и я.
Он совершенно разумно думает использовать Курлова для некоторых продовольств. дел, — это правильно — следует использовать этого человека. — Он немедленно распорядился о том, чтоб были напечатаны сведенья о миллионах, которые получили Союзы и прозевали другие организации, — только это не совсем то, что мне хотелось: недостаточно голых фактов, они сами по себе достаточно скверны, но их нужно было искусно изложить, а так, на мой взгляд, вышло слишком бледно. Можно заплакать, когда подумаешь, что полмиллиарда выброшено на Союзы, в то время как уже существовавшие организации могли бы сделать чудеса с четвертой частью этой суммы. Прилагаю эти сведения тебе для прочтения[1008].
Очень, очень благодарю тебя за твое дорогое письмо, только что мной полученное. Очень счастлива, что ты отдал это распоряжение относительно Палена, благодарю тебя за твое справедливое решение. Как хорошо, что у вас там так тепло! Сегодня утром 1 градус мороза, но солнечно, а это главное, а потому буду лежать на балконе до завтрака — сердце опять расширено, и трудно дышать. Боюсь, что этот раз я едва ли смогу много двигаться и ездить на автомобиле, должна тебе, к моему прискорбию, сказать. Мне так хотелось бы побывать в лазарете — и не могу, — ужасная обида!
Воображаю сына Розетти рядом с тобой — вот так тип!
Как чудно опять вскорости быть вместе с вами — Солнечный Свет, Солнечный Луч и старая мать — Солнышко! Ужасно тоскую без вас обоих. Этот упадок сил приходит регулярно 3 или 4 раза в год — результат напичкивания себя лекарствами.
Теперь, ангел мой, прощай. Бог да благословит и защитит тебя! Без конца целует все дорогие, любимые местечки
на веки
Твоя.
Синод поднес мне дивную старинную икону, а Питирим прочел прекрасную грамоту — я промямлила что-то в ответ. Очень была рада видеть дорогого Шавельского. Наш Друг скорбит о том, что тебя не послушали (Брусилов), так как твоя первая мысль была верной, — такая жалость, что ты уступил! Твой дух был прав, желая перемены. Он приподнял образ Богоматери и благословил тебя издали, сказав “Да воссияет солнце там”. А. только что привезла это напутствие из города, она тебя целует. Жена Оболенского все время со слезами пристает к нашему Др. по поводу отставки мужа, просит о хорошем месте.
Ц. ставка. 26 сентября 1916 г.
Моя голубка!
Сердечно благодарю за дорогое письмо; ты задаешь мне столько вопросов, что я должен обдумать их прежде чем отвечать. В среду я приму Прот. и поговорю о Петрогр. градонач. Я сомневаюсь, чтоб было умно назначить на это место Андриан., он честный человек, но ужасно слабый, настоящая размазня, бывший военный судья. Он не подошел бы в нынешние тяжелые времена. Что же касается Оболенского, то ему можно было бы предложить Зимний дворец после бедного Комарова, если ты ничего не будешь иметь против. — Твой друг Хогандоков назначен наказным атаманом Амурск. каз. Войск! Всего лишь несколько месяцев назад! Я право не знаю, каков он был бы, как град.
Посылаю тебе письмо Ники и бумагу Шт. о вопросе, который тебя интересует. Надо кончать! Храни Господь тебя, мое дорогое Солнышко, и девочек! Нежно целую.
Навеки твой
Ники.
Ц.С. 27 сентября 1916 г.
Ангел мой!
Вчера, когда я ложилась спать, мороз дошел до 5 градусов, а сегодня утром всего 1 градус и пасмурно. Так как сердце у меня все еще расширено, устроюсь так, чтобы завтра никогоне принимать, и весь день останусь в постели, — быть может, это мне больше поможет, — остается так мало времени — через 5 дней уже едем!
Мой любимый, завтра ты примешь нового министра внутренних дел, он волнуется, — дай ему почувствовать твою силу воли и решительность, это поможет и усилит его энергию. Пусть он поговорит с Алекс., чтобы последний почувствовал, что имеет дело с умным человеком, не теряющим зря времени, — это послужит противоядием к письмам Гучкова. — Поговори с ним насчет Сухомлинова, — он найдет способ сделать, что надо, иначе старик умрет в тюрьме, и это останется навеки на нашей совести. В сущности, он сидит отчасти из-за Кшес. и С.М.[1009], но неудобно поднимать разговор об этих 2 перед судом. Даже Андр. Влад.[1010] говорил это Редигеру и Беляеву, хотя он сам в связи с Кшес. — Затем поговори с ним относительно Рубинштейна — он хочет знать, что ему предпринять. — Я так счастлива за графа Палена. — Ты, по-видимому, прав насчет Андрианова — только что получила доклад Прот., доказывающий непригодность его, — я упомянула о нем только так, мне это случайно взбрело на ум. Если бы можно было отпустить сюда Хагандокова, то было бы хорошо; по крайней мере, его военные ордена подают на то надежду, — все же, может быть, ты найдешь другого на его место. Шт. предложил Мейера, который долгие годы служил в Варшаве, но у него фамилия слишком немецкая для нашего времени.
101/2. Мне только что передали твое милое письмо. Шлю тебе бесконечное спасибо и поцелуи без счета за него, сокровище мое! — Я привезу с собой Аню, наш Друг просил об этом, так как девочка сейчас мила и так честно помогает везде, где только возможно, а большее число “наших” внесет больше спокойствия и бодрости. Она может завтракать в поезде, так как стесняется есть в многолюдном обществе, — зато она насладится всем прочим, прекрасным воздухом, катаньем, чаем и т.д. А мы найдем возможность побыть наедине — она теперь не навязчива. Благословляю и страстно, без конца целую тебя.
Навеки, муженек мой, твоя старая женушка.
Аликс.
Возвращаю тебе письмо Ники — совершенно то же, что он и мне говорил, — пожалуйста, поговори об этом серьезно со Шт. Мы приведем их к республике, мы, православные, — это прямо позор!
Почему ты не можешь попросить Пуанкаре[1011] (президента) отозвать Серайля, заставив Фр. и Англ. настаивать на том же (это моя мысль), а также заставить их поддерживать Тино, короля, а не держать сторону Венизелоса, революционера и франкмасона? Вызови Шт., так как об этом трудно писать, и дай ему твердую инструкцию, — мы поступаем очень недобросовестно по отношению к Тино, и я понимаю, что он, бедный, доходит до отчаяния.
Держи мою записку перед собой. Наш Друг просил тебя переговорить по поводу всех этих вопросов с Протопоповым, и будет очень хорошо, если ты поговоришь с ним о нашем Друге и скажешь ему, что он должен слушать Его и доверять Его советам — пусть он почувствует, что ты не избегаешь Его имени. Я очень спокойно говорила о Нем — он обращался к Нему несколько лет тому назад, когда был болен. Бадмаев назвал Его.
Скажи ему, чтоб он остерегался визитов Андронникова и держал его подальше.
Прости, что опять беспокою тебя, дорогой, так как ты постоянно ужасно занят. Но я всегда боюсь, что ты забудешь что-нибудь, и действую так, как если б я была твоей записной книжкой.
Солнышко.
Поговори с Протопоповым о следующем: