Только в XIX веке польские историки и астрономы широко опубликовали документы, осветившие вопрос о том, кто был автором этого предисловия и при каких обстоятельствах оказалось оно впереди «Обращений».
XXI. СМЕРТЬ И БЕССМЕРТИЕ
Зима 1542 года. Коперник совсем плох. Что ни день — кровотечения из носу. Не дают покоя головокружения, одышка. Он уж не в силах покинуть высокого жилища и еле ходит, держась за стены, за мебель, от кровати к столу, от стола к окну.
За больным присматривают двое слуг и молодой Левше — свояк, наследник канониката.
Каждый вечер на башню подымается каноник Георг Доннер, глубокий старик. Он занимает больного рассказами о делах давно минувших, об Ольштыне, где живали они вместе, о былых войнах с Орденом… Копернику приятны воспоминания. В них — минутное забвение телесных мук. Порой пытается он вставить слово, но разобрать ничего нельзя — язык парализован.
Коперника лечит соборный викарий Эммерих. Щупает пульс, прописывает отвар или порошки. Больной всякий раз так рад своему врачу! Эммерих обещает скорое улучшение. Коперник, опытный врачеватель, улыбается в ответ печальной, доброй улыбкой… и дарит Эммериху, том за томом, медицинскую свою библиотеку.
На вопросы провожающего Левше викарий только качает головой: его искусство здесь бессильно — скоро конец…
В Любаве не находит себе покою Гизе. Из письма Доннера он узнал, что Николай покинут на руки слуг.
Он, Гизе, один мог бы облегчить смертный час дорогого больного. Но король зовет его в Краков на помолвку сына. Не поехать невозможно.
Как печальна участь друга — из жизни ушли все, кто был ему близок, кто согрел бы его сердце…
В начале декабря — перед отъездом — Гизе пишет старому Доннеру: «В здоровые свои дни Коперник любил одиночество. Теперь, когда он тяжко болен, у его постели только несколько слуг. А ведь все мы в неоплатном долгу у него — честного друга и великого ученого. Я знаю — он считал тебя преданным ему человеком. Поэтому прошу тебя, если состояние его здоровья того требует, стой близ него, как неотступный страж-охранитель. Прими на себя заботу о нем — человеке, которого ты вместе со мною любил всегда. Прошу тебя, пусть он в тяжелом своем положении не будет лишен братской помощи. Мы не должны оказаться неблагодарными в отношении друга, который так заслужил нашу признательность и любовь».
Конца ждали еще в марте. Но крепкое сердце упорно гнало кровь по жилам, и парализованный старик жил. Но вот настало 24 мая 1543 года. Уже несколько дней Коперник лежит без сознания. С уст, ставших теперь послушными, срываются внятные слова. Он шепчет имена, никому не знакомые. Его одолевают видения…
…В снастях свищет ветер. Судно плывет и плывет. А вот — мать. Как невыразимо сладостно вновь испытать ее близость!..
Он стоит у борта, нагнувшись к желто-голубой ряби могучей Вислы.
— Мама, погляди, погляди! Мы неподвижны, а все плывет мимо нас! Ах, как чудесно! Вот оно, лучшее мое доказательство! Я ведь всегда говорил, что движется не Солнце, а Земля!..
К полудню сознание вернулось. В покой умирающего входит Доннер. Он несет, высоко подняв, большой печатный фолиант. Подходит к постели и склоняется к уху Коперника:
— Это твой трактат, Николай! Книга вышла в свет!
Больной не в силах и пальцем шевельнуть. Руки лежат плетьми на груди. Доннер заботливо приподымает их и влагает в них книгу…
Через час обнявшие трактат руки холодеют…
На обратном пути домой, на границе Пруссии, Тидеман Гизе узнал о смерти Коперника. В Любаве его ждал отпечатанный том «Обращений». Вот он, лучший памятник Николаю!
А затем Тидеман, умный, — верный Тидеман, испытал гнев, отчаяние и великую скорбь, почти равную горю от потери гениального друга. Он откладывает поездку на могилу Николая, спешит излить свое негодование Ретику. Письмо это. найденное только в XIX веке, бросает яркий свет на подлог Оссиандера:
«Вернувшись из Кракова, я застал в Любаве оба посланных тобою экземпляра труда нашего Коперника, о смерти которого я узнал, только вступивши на прусскую землю.
Боль от потери брата, великого человека, я мог бы утишить изучением его книги, которая стояла перед моими глазами, как живая. Но в самом начале ее я увидел злоупотребление доверием, или, как ты правильно говоришь, кощунство типографа, которое вызвало у меня негодование, более тяжелое, чем первоначальная, печаль. Ибо кто же не придет в бешенство при виде столь тяжкого преступления, произведенного под прикрытием оказанного доверия!