Но, может быть, это не столько вина типографа, который зависит от других, сколько какого-то другого человека, полного зависти. Ущемленный тем, что ему придется отказаться от собственных затверженных мнений, если только этот труд получит общее признание, он использовал доверчивость нашего друга, чтобы отнять доверие к его работе.
Этот человек не должен остаться безнаказанным! Ведь он позволил подкупить себя для оскорбления другого! Я написал в Нюрнбергский магистрат, я изложил в своем письме, что, по моему мнению, следует сделать, чтобы восстановить доверие к автору. Я посылаю это письмо тебе с одним экземпляром труда, дабы ты, в зависимости от обстоятельств, сам решил, как повести это дело. Ибо я не знаю никого, кто может этот случай разрешить в магистрате лучше и охотнее тебя. Ведь ты же взял на себя при печатании трактата роль руководителя! И мне кажется, что самому автору не могло быть более важно и желательно, чем тебе, чтобы снова восстановить все то, в чем погрешили против истины. Если тебе эта задача по сердцу, то прошу тебя — выполни ее с величайшим усердием.
Если первые страницы книги будут перепечатываться, то, мне кажется, тебе самому необходимо написать короткое предисловие, чтобы освободить от фальши выпущенные экземпляры».
Увы, письмо Гизе опоздало! Уже отпечатали весь тираж. А нюрнбергские типографы были прежде всего коммерсантами. Петрей ответил на запрос магистрата грубой бранью по адресу Гизе — попросту послал папистского епископа к чорту.
Ретик, косвенно виновный в происшедшем, несмотря на все старания, оказался бессильным что-либо исправить.
А Дантышек, добродетельный епископ Иоанн, тоже не остался бездеятельным. До него дошло, что Анна Шиллинге после смерти доктора Николая приехала во Фромборк. То было, скорее всего, непосредственное побуждение привязчивого сердца навестить могилу близкого человека.
Дантышек всполошился и направил капитулу свое пастырское послание:
«То, что эта особа, высланная ранее с нашей территории, снова прибыла к вам, уважаемые Собратья, мы не можем одобрить, независимо от причин ее приезда. Можно опасаться, что, подобно тому, как это случилось с недавно почившим, которого она обворожила, она сможет, дорогие Братья, взять в плен и одного из вас. Конечно, от вас зависит, разрешить ли этой особе пребывание в вашем городе. Мы, однако, считали бы за лучшее быть подальше от этой чумы и не допускать ее. Ведь вам, Братья мои, небезызвестно, как эта особа повредила достоинству нашей церкви. Мы желаем вам благополучия. Дано в нашем замке Лицбарк 13 сентября 1543 года».
Лицемера, игравшего в добродетель, не смутила и свежая могила.
Конец жизни Коперника — начало его бессмертия!
На пьедестале памятника, воздвигнутого в польской столице гениальному сыну народа, высечено гордое:
«Он остановил Солнце и сдвинул Землю!»
Но и эти мощные, как трубный глас, слова не передают всего, что свершил Коперник.
Нашему современнику чрезвычайно трудно ощутить — измерить чувствами — всю глубину и грандиозность переворота, произведенного в человеческих умах освобождающим усилием коперниканского учения. Ведь каждый из нас с раннего детства, когда только формируется разум, уже приучен и детской книгой и школьным учителем представлять себе мир по Копернику. Но если бы оказалось возможным для нас забыть на время все то, чему нас учили сызмалу, и вернуться к наивной уверенности, с какой человеческое сознание склонно принимать свидетельство непосредственных наших восприятий за реально сущее если бы к тому же наш разум испытывал тройное давление: многовековых научных традиций, философского авторитета и самого тяжкого — свинцового — гнета богословия, тяготевших над разумом современников Коперника, — мы, несомненно, были бы ошеломлены учением Коперника.
Вера в то, что человек — центр вселенной, навеки погребалась вместе со старой храминой — «обветшалой системой Птоломея»[166].
Религиозному миросозерцанию наносился жесточайший удар. Как писал Энгельс: «Коперник в начале рассматриваемого нами периода дает отставку теологии»[167].
Революция, произведенная великим торунцем в человеческом сознании, была поистине грандиозна. Энгельс говорит о громадном значении, которое имело в естествознании «великое творение Коперника, в котором он, — хотя и робко, после 36-летних колебаний и, так сказать, на смертном одре, — бросил вызов церковному суеверию. С этого времени исследование природы по существу освободилось от религии, хотя окончательное, выяснение всех подробностей затянулось до настоящего времени и далеко еще не завершилось бо многих головах»[168].