Генерал Андрей Иванович Дельвиг, присутствовавший на чествовании, описал произошедшую там скандальную сцену и предшествовавшие ей обстоятельства: «Петербургский Английский клуб, которого большая часть членов враждебно относилась к Муравьеву во время его управления Северо-Западным краем, избрал его в почетные члены и дал в честь его обед по подписке, в которой я участвовал. Старшина клуба Г. А. Строганов произнес речь, в которой изъяснил, что все русские вполне надеются на то, что Муравьев своими действиями уничтожит всех злоумышленников. Говорили и другие и между прочими П. А. Валуев, несмотря на свою неприязнь к Муравьеву. Последний благодарил за оказанную ему честь, обещался исполнить выраженные ораторами надежды и кончил уверением, что для раскрытия всех злоумышленников употребит все свои силы, хотя бы для того надо было положить все свои кости. <…> После обеда, когда Муравьев сидел со мною и другими членами в галерее при входе в столовую залу, к нему подошел издатель журнала «Современник», известный поэт Некрасов, об убеждениях которого правительство имело очень дурное мнение. Некрасов сказал Муравьеву, что он написал к нему послание в стихах, и просил позволения его прочитать. По прочтении, он просил Муравьева о позволении напечатать это стихотворение. Муравьев отвечал, что, по его мнению, напечатание стихотворения было бы бесполезно, но так как оно составляет собственность Некрасова, то последний может располагать им по своему усмотрению. Эта крайне неуместная и неловкая выходка Некрасова очень не понравилась большей части членов клуба».
Стихотворение не сохранилось, автор никогда его не печатал. По воспоминаниям свидетелей, среди которых было немало корреспондентов разнообразных периодических изданий, в нем содержались обращения к Муравьеву, утверждения, что Россия бьет ему челом, и требования «виновных не щадить». Впрочем, и без этих свидетельств несложно предположить, что содержание «мадригала» было не менее унизительно, чем сам факт его произнесения. Газеты, моментально сообщившие своим читателям о происшедшем, добавляли и другие не менее тягостно выглядевшие подробности. Катковские «Московские ведомости» уверяли, что во время речи самого Муравьева, который «указывал на вредные учения, распространяемые в обществе, на нигилизм, прививаемый к молодому поколению, г-н Некрасов, издатель «Современника», присутствовавший при этой беседе, повторял, обращаясь к графу: «Да, ваше сиятельство, нужно вырвать это зло с корнем». «Нельзя не порадоваться такому согласию между взглядами литературных деятелей и потребностями общества», — иронически констатировал анонимный корреспондент. Не исключено, конечно, что торжествующие противники отчасти добавляли свои фантазии — всё равно опровергать их было для Некрасова невозможно и бесполезно. Печатные нападения на Некрасова продолжались в течение всей второй половины 1866 года. Конечно, отметился и Герцен в «Колоколе», уже находившемся на грани закрытия из-за падения популярности, — выразил «не удивление» по поводу того, что Некрасов написал стихи в честь Комиссарова, но удивился тому, что, «забывая всякий стыд и приличие», он воспел палача. Другие авторы упражнялись в эпиграммах (особенно едкие писал Дмитрий Минаев в «Искре»), пародиях, саркастических инвективах.
Некрасов не только принял заметное участие в общем параде унижения (судя по утверждению Дельвига, Английский клуб тоже был унижен, оказав исключительные почести человеку, которого большинство его членов презирали и ненавидели), но и испытал горечь неудачи — реакция Муравьева не оставляла сомнений, что «смягчить» его не удалось. Оставалось ждать последствий. В конце жизни Некрасов утверждал, что едва ли не в тот же вечер написал стихотворение «Ликует враг, молчит в недоуменье…», отразившее его отчаяние. Это выглядит не очень правдоподобно (стихотворение было напечатано только в 1869 году, его рукопись не сохранилась); но даже если стихотворение было написано позже, когда первые бури в душе улеглись, оно всё равно отражает если не тогдашнее состояние поэта, то как минимум его восприятие своего поступка как неблаговидного. Очень значимо в его поздних воспоминаниях стремление сократить до минимума временной промежуток между чтением Муравьеву «мадригала» и созданием этого стихотворения: падение было кратким, осознание аморальности и непоправимости поступка — пришедшим практически в тот же момент и ставшим ошеломляюще мучительным.