В это время едва ли не впервые после переписки с Толстым в письмах Некрасова снова появляется рефлексия: не будучи занят срочными делами и творчеством, он решился поговорить о себе с настоящими друзьями, близкими и понимающими людьми. Так, в письме от 21 июня (3 июля) из Зодена в ответ на высказанное А. Н. Ераковым намерение выйти в отставку Некрасов дал совет, в котором явно отразился его собственный жизненный опыт: «Если в самом деле бросишь службу, то пиши свои записки, купно с исто-риею железных дорог в России — хорошая будет книга. — Насчет отставки скажу два слова: если здоровье требует Карлсбада — и другого средства нет, то, конечно, следует всё бросить; а то держись и крепись, покуда дела требуют служения, хотя бы индифферентного. Смеется тот, кто смеется последний… бывают такие обстоятельства, где нужно самолюбие свое до времени придержать на веревочке. Извини, если позволил себе коснуться этих дел. Вперед не буду, если не хочешь!» И после того, как Ераков написал ему о своем отвращении к службе, которая «не терпит ни правды, ни откровения, зато требует безграничного угождения начальству», Некрасов согласился: «Если нашел, что так лучше, то значит, нечего и говорить. Всё, что ты говоришь о службе, я хорошо понимаю, хотя и не служил, а может быть, оттого и не служил».
Неожиданно звучали размышления в письме Лазаревскому от 29 июля (10 августа) из Дьепа: «Если так пойдет, то в сердце моем поставлю памятник морю! Я к нему шел с боязнью — и надеждой! Мне уж лет пятнадцать все говорят: хорошо бы вам купаться в море, да вы вряд ли выдержите его! И теперь я особенно доволен, потому что я о себе был всегда такого мнения, что всё могу выдержать. Из сего можете усмотреть, как мало было у человека самолюбия, но надо быть самоуверенным до тупости, иначе ничего на этом свете не сделаешь. Я это сознаю теперь, когда начинаю терять это милое качество. Жаль, что нет у меня детей, я бы их так воспитал, что не испугались бы никакой стихии! Гордость и самоуверенность даже при глупости ничего, а при уме это прибавка трех четвертей силы. Русские люди до нищеты бедны этими качествами».
Возможно, что в поездке Некрасов пережил новую страсть. Подтверждение тому — отчасти загадочное и рефлективное письмо сестре Анне от 13 (26) августа из Дьепа, рисующее это чувство как бурное и неожиданно сильное, какое-то юношеское, которое, он считал, в его возрасте уже не пристало испытывать:
«Вся тварь разумная скучает, но хорошо, коли к скуке не примешивается еще разная дрянь. Человеку не легче, что он иногда сам себе создает беду и сознает свою глупость, — я отчасти находился в таком положении, а теперь, кажется, отошло или понемногу отходит. Я привык заставлять себя поступать по разуму, очень люблю свободу — всякую и в том числе сердечную, да горе в том, что по натуре я злосчастный Сердечкин. Прежде всё сходило с рук (и с сердца) как-то легче, а теперь трудновато приходится иной раз. Пора иная, старость подходит, надо брать предосторожности даже против самого себя, а то, пожалуй, так завязнешь, что не выскочишь.
В 1-х числах сентября н[ового] с[тиля] буду в России, что потом будет, хорошенько не знаю; я тебе напишу. В Ментоне понюхай, чем пахнет, а там увидим. Вот что, душа моя, я бы мог эту зиму просидеть в Ницце, есть очень хорошая сторона тут, но есть и дурная: ненавижу кабальное состояние, как бы оно приятно ни было. Ну и не знаю покуда, а как пробуду две-три недели в Петербурге, то увижу ясно и напишу тебе. Если удержусь, то и тебя буду звать в Петербург, поселись у меня, и, я думаю, проведем зиму недурно. Мне кажется, тебе надо приниматься за работу. Начинай переводить с французского для «От[ечественных] зап[исок]» — этой работы я могу тебе доставлять сколько угодно. Работа тем хороша, что оставляет человеку меньше времени возиться с собою. — За границей в бездействии, частию невольном, я дошел черт знает до чего, возясь с собою. Не умею говорить, пока не выживу какого-нибудь состояния и оно не станет для меня прошедшим, а со временем непременно расскажу тебе много достойного и смеху, и сокрушения».