В марте же произошел первый конфликт с Лазаревским. В этом году в «Отечественных записках» анонимно печатался П. Л. Лавров, бежавший из ссылки и превратившийся в политического эмигранта. После того как авторство Лаврова обнаружилось, Лазаревский, дотоле о нем не знавший, был сильно раздражен тем, что при его покровительстве были напечатаны тексты фактически государственного преступника. Эта история не имела серьезных последствий для «Отечественных записок», и отношения с Лазаревским вскоре вошли в обычное русло, но теплых писем от чиновного приятеля Некрасов больше не получал. Лазаревский был разочарован — оказалось, что его «использовали». Он как будто повторял судьбу Никитенко, также разочаровавшегося в возможности по-настоящему гармоничных отношений между литератором и цензором.
Прошлое продолжало преследовать Некрасова: в мае без его согласия была переиздана его книжка «Баба-Яга, Костяная нога» — уже с именем автора на обложке и титульном листе. Конечно, поэту могло льстить, что Печаткин переиздал эту халтуру, написанную исключительно ради денег, только из-за имени автора, а не из-за занимательного сюжета, импонировавшего вкусу невзыскательного читателя. Однако Некрасов был недоволен и даже (редкий для него случай) напечатал в «Санкт-Петербургских новостях» открытое письмо: «Лет тридцать тому назад я действительно предоставил бывшему тогда книгопродавцу В. П. Полякову право напечатать сказку с таким заглавием; но и тогда я был настолько неуверен в достоинствах этой сказки, что имени моего на ней выставить права не давал. Она явилась под каким-то псевдонимом и, оправдав мои опасения, т. е. не имев никакого успеха, с тех пор лежала под спудом тридцать лет. Ныне, увидав ее во втором издании с моим именем, я считаю нужным заявить, что перепечатка сделана без моего ведома, а мое имя на ней выставлено без всякого права, по личным соображениям г. Василья Печаткина, который ныне наименовал себя издателем этой брошюры и намерен взимать за нее (80 жиденьких страниц в 16-ю д[олю] 30 коп.». Раздражение поэта вызвало не только предание гласности того, что сам он хотел и имел право забыть. Парадокс заключался в том, что Некрасов здесь как будто выступал конкурентом самому себе: молодой Некрасов, писавший низкопробные народные книжки, вступал в конкуренцию с Некрасовым зрелым, автором и издателем качественной литературы для народа: после перерыва, последовавшего за выпуском второй «красной книжки», в этом году отдельным изданием для народного читателя была выпущена поэма «Мороз, Красный нос».
Следующий удар последовал с еще более неожиданной стороны. В июле 1871 года вышла брошюра Лескова «Загадочный человек», посвященная казненному во время Польского восстания революционеру Артуру Бенни, в которой замечательный писатель в пылу бескомпромиссной (хотя отчасти односторонней) битвы с «нигилистами» и революционерами заставил своего безупречного героя размышлять о давно, казалось бы, забытом сборнике «Мечты и звуки», видя в нем не столько эпигонскую поэзию, сколько проявление некрасовского «двуличия», парадоксальную связь с «муравьевской одой»:
«Но что уже совсем срезало Бенни, так это некоторые стихотворения столь известного поэта Николая Алексеевича Некрасова. Я говорю о тщательно изъятой Некрасовым из продажи книжечке, носящей заглавие «Мечты и звуки». Я уберег у себя эту редкость нынешнего времени, и Бенни переварить не мог этой книги и негодовал за стихи, впрочем, еще не особенно несогласные с позднейшими мечтами и звуками г-на Некрасова. Таково, например, там стихотворение, в котором г-н Некрасов внушал, что:
<…> Поэтической просьбы же г-на Некрасова к графу Михаилу Николаевичу Муравьеву, когда поэт боялся, чтобы граф не был слаб, и умолял его «не щадить виновных», Артур Бенни не дождался, да и, по правде сказать, с него уже довольно было того, что Бог судил ему слышать и видеть. Бенни во всей этой нечистой игре с передержкой мыслей не мог понять ничего…»
Скорее всего, Некрасов ознакомился с этой брошюрой, задевавшей его больно и, в общем, метко — за творчеством Лескова в «Отечественных записках» следили довольно пристально и пристрастно. Лесков относился к врагам, чей голос после романа «Некуда» воспринимался как заведомо клеветнический, поэтому он не мог скомпрометировать Некрасова (к тому же кто только не задевался в «Загадочном человеке»), но мог напомнить поэту, что его «негероическое» прошлое никогда не будет забыто. Независимо от того, был ли лесковский текст известен Некрасову, для него пришло время обратиться к своей жизни, к своему сложному прошлому уже не для того, чтобы заимствовать оттуда черты лирического героя, но для создания собственного образа, без поэтического переосмысления. Скоро Некрасов этим займется.