После достижения этой договоренности Некрасов решил, что журналу необходим официальный редактор, человек благонамеренный и менее подозрительный в глазах правительства, чем он сам или Панаев. Таким подходящим человеком ему виделся Александр Васильевич Никитенко, профессор Петербургского университета, читавший курс русской словесности и внушавший студентам благотворные мысли «о творящей силе в поэзии», служивший, как многие университетские профессора, в цензуре, писавший «ученые» (скорее популярные) статьи, литератор бледный, но либерально мыслящий, уже принимавший участие в некрасовском проекте — опубликовавший в «Петербургском сборнике» статью «О характере народности в древнем и новейшем искусстве». Никитенко охотно согласился стать редактором, видимо, не понимая, что его собираются использовать как подставное лицо. И только после того как был выбран журнал для аренды и у него появился официальный редактор, Некрасов письмом сообщил о своем замысле Белинскому, еще не вернувшемуся в столицу.
Это письмо построено так, чтобы завуалировать неловкость ситуации и убедить Белинского, что дело было затеяно хотя и без его согласия, но в его интересах. Некрасов начинает с того, что представляет в мрачном свете дела по изданию «Левиафана»:
«Здравствуйте, Белинский! Я было на днях написал к Вам о печальном состоянии Вашего альманаха, но письмо как-то залежалось, и я очень рад: теперь могу сообщить Вам вести хорошие. Но всё-таки сначала обращусь к нехорошим. Еще до моего приезда в Петербург (а я приехал в конце июля) Гончаров хныкал, и жаловался, и скулил, что отдал Вам свой роман ни за что, будто увлеченный и сконфуженный всеобщими похвалами и тем, что Вы (его собственные слова) просили «именем своего семейства» и т. д.; он ежедневно повторял это Языкову, Панаеву и другим с прибавлением, что Краев[ский] дал бы ему три тысячи, и наконец отправился к Краев[скому]. Узнав всё это, я поспешил с ним объясниться и сказать ему за Вас, что Вы, верно, не захотели бы и сами после всего этого связываться с ним и что если он отказывается от своего слова, то и дело кончено и пр. По моему мнению, больше и нечего было делать с этим скотом. Достоевский Краевскому повесть дал, а Вам — неизвестно когда, и кончит ли; от Тургенева ни слуху, ни духу. Панаева повесть поспеет не ранее, как к декабрю… Всё это весьма прискорбно и поставило бы меня в крайние затруднения касательно Вашего альманаха, если б не следующее обстоятельство…»
Далее он так описывает совместное решение издавать журнал и уже предпринятые в этом направлении шаги, как если бы всё это изначально никак не было связано с Белинским, его альманахом и собранным для него материалом (между тем, если бы Белинский не согласился передать свои материалы, на что мог рассчитывать Некрасов? какой другой материал был в его распоряжении?):
«Еще в Казани решили мы с Толстым и с Панаевым хлопотать о приобретении журнала, чтоб с 1847 года приступить к его изданию. На это предприятие Толст[ой] и Панаев решились употребить значительные деньги. В июле я отправился в Петербург, в августе прибыл и Панаев, и, наконец, мы на днях кончили с Плетневым и взяли у него «Современник». Ответственным редактором будет Никитенко, ибо иначе сделать было нельзя, — впрочем, влияние его ограничивается наблюдением за журналом в отношении к цензуре и несколькими мелкими льготами, кои он себе выторговал. Подробнее узнаете дело, когда свидимся. На днях мы выпустим объявление».
И только после этого Некрасов предлагает передать материалы, собранные для «Левиафана», в новый журнал, представляя этот шаг как выход из тупиковой ситуации с альманахом:
«Еще в Казани мы имели в виду, когда дело удастся, списаться с Вами касательно уступки Вашего альманаха нам в журнал. Но теперь, при вышеописанных обстоятельствах, я нахожу этот оборот дела выгоднейшим для Вас и не думаю, чтоб Вы находили иначе. Мы заплатим Вам за все статьи, имеющиеся для Вашего альманаха, и за те, кои будут для него доставлены, хорошие деньги, и это будет Ваш барыш с предполагавшегося альманаха. Пишите, что Вы обо всём этом думаете и когда Вы приедете, ибо можете судить, как Ваше присутствие в Петербурге для нас теперь важно. Само собою разумеется, что мы предложим Вам условия самые лучшие, какие только в наших средствах. Работой также Вы слишком обременены не будете, ибо мы будем Вам помогать по мере сил».