Замечательно, что такая кара постигла лишь одного Новикова. Из всех его товарищей, названных в указе “сообщниками”, пострадали только двое, да и то очень легко. Наиболее виновными из них были признаны князь Н. Трубецкой, Тургенев и Лопухин. Все они привлекались Прозоровским к допросу по 18 пунктам, присланным Екатериной, после чего им было объявлено, что они ссылаются на жительство в свои отдаленные поместья с воспрещением выезжать за пределы своей губернии.
Князь Н. Трубецкой и Тургенев подверглись объявленному им приговору; что же касается Лопухина, боявшегося огорчить своей высылкой старого больного отца, то он сумел избежать и этого сравнительно ничтожного наказания благодаря смелому и прочувствованному обращению к императрице, приложенному им к своим письменным показаниям. Обращение это, в котором Лопухин энергично оправдывается в возводимых на него обвинениях, было так искренне написано, что тронуло Екатерину до слез и побудило ее простить Лопухина и разрешить ему остаться в Москве под наблюдением начальства. При этом с него было взято честное слово, что он отстанет от своих прежних московских связей. Во время производства следствия над Новиковым, Лопухиным, Н. Трубецким и Тургеневым подверглись обыскам и допросам и некоторые другие члены розенкрейцерства; но все это было предоставлено уже низшим полицейским чинам и не имело никаких последствий. Так, мы знаем, что к Гамалее являлся полицейский чиновник и, желая по сердечной доброте помочь ему написать получше показания, стал учить его, как писать, на что Гамалея ответил: “А разве можно лгать да еще при этом нарушать присягу”, и стал так убеждать чиновника следовать всегда по пути христианского закона и нравственности, что тот прослезился, стал работать над своим нравственным усовершенствованием и называл потом Гамалею своим благодетелем. После решения участи Новикова Гамалея переехал в Авдотьино и стал жить с детьми Новикова. Он прожил в Авдотьине тридцать лет, занимаясь чтением и переводами душеспасительных сочинений, и там же и умер. Брат Новикова к делу не привлекался, хотя Прозоровский и доносил о нем, что он “лих и фанатик”. Некоторых из участников и близких к делу лиц Прозоровский характеризовал совсем иначе: “Князь Юрья Трубецкой глуп и ничего не значит”,– писал он Шешковскому, – “Татищев глуп” и т. п. Хотел ли при этом он выгородить их из дела или искренно был о них такого мнения – сказать довольно трудно.
Так окончилась деятельность Новикова, его друзей и единомышленников. Теперь остается только выяснить, за что постигло Новикова такое тяжелое наказание по сравнению с другими участниками? Чем объяснить такую неравномерность в наказаниях, а также и то обстоятельство, что императрица, преследуя мартинистов, выместила все свое раздражение на человеке, который был гораздо менее усердным масоном, чем другие, а занимался, главным образом, практическим делом распространения просвещения в России? Объяснение этого, как нам кажется, заключается в следующем: императрица начала борьбу с мартинистами не за принадлежность их собственно к масонству. Она могла лично не сочувствовать масонству, смеяться над ним, презирать его, считая его шарлатанством, но до тех пор, пока масоны не выступили на поприще общественной деятельности и не сделались силой в глазах общества, она их не трогала. Затем, начав преследование, она вооружилась только против московских масонов, оставляя без всякого внимания петербургских, продолжавших спокойно существовать у нее под боком. Последнее обстоятельство можно объяснить именно только тем, что петербургские масоны ограничивались в своей деятельности простой благотворительностью и никакой роли в общественной жизни не стремились играть. Новиков был человеком выдающимся, умевшим собирать вокруг себя людей, воодушевлять их своими идеями и заставлять действовать. За какое бы дело он ни взялся, будь то издание журнала, устройство школы, типографское дело, – он постоянно обращался к обществу, просил его содействия и успевал собрать около себя кружок людей, безусловно ему доверявших и готовых жертвовать для задуманного им дела и временем, и трудом, и даже всем своим состоянием.
Так, например, Походяшин, обладавший очень большими средствами, совершенно разорился из-за трат на предприятия компании и умер в бедности, сохраняя, однако, до последней минуты благоговейное воспоминание о Новикове.
Новиков провел в крепости четыре года. Жизнь его там была очень тяжела. Ему позволено было взять с собою только одну книгу – Библию, которую он и выучил там наизусть. Одно время он сидел безвыходно в камере, лишенный воздуха и какого бы то ни было развлечения, но потом ему позволили гулять внутри крепостного двора. По донесениям шлиссельбургского коменданта Колюбакина, чиновника тайной экспедиции Макарова и командированного тогдашним генерал-прокурором Самойловым некоего Крюкова для обозрения секретных арестантов и их содержания, видно, что Новикову приходилось плохо питаться и терпеть нужду в самой необходимой одежде и в лекарствах. Крюков, после того как ходатайство коменданта о лекарствах для Новикова было оставлено без последствий, говорит в своем донесении следующее: “Он (т. е. Новиков), будучи одержим разными припадками и не имея никакого себе от этого пособия, получил, наконец, ныне внутренний желудочный прорыв, отчего и терпит тягчайшее страдание, он и просит к облегчению судьбы своей от вашего сиятельства человеколюбивейшего милосердия, а притом страждут они с Багрянским и от определенного им к содержанию малого числа кормовых…”
Просьбы Новикова о помиловании и об облегчении участи оставлялись без последствий. О нем точно забыли.
6 ноября 1796 года императрица умерла. Император Павел по восшествии на престол немедленно велел выпустить Новикова из крепости и предоставить ему полную свободу. В то же время князю Н. Трубецкому и Тургеневу позволено было выехать из деревень, куда они были сосланы на житье, а с Лопухина снят был надзор. По совету коменданта Новиков отправился прямо к себе в Авдотьино и прибыл туда 19 ноября. Вот как описывает Гамалея в одном письме его возвращение: “Он прибыл к нам 19 ноября поутру – дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе”. Из детей больной сын “в беспамятстве подбежал к нему, старшая дочь в слезах подошла, а меньшая не помнила его, и ей надобно было сказать, что он ее отец”. “Некоторое отсвечивание лучей небесной радости, – говорит он далее, – видел я на здешних поселянах, как они обнимали Николая Ивановича, вспоминая при том, что они в голодный год великую через него помощь получали; и то не только здешние жители, но и отдаленных чужих селений”.
Не успел еще Новиков оправиться и отдохнуть от дороги, как в Авдотьино прискакал фельдъегерь с приказанием везти его в Петербург и представить государю. 5 декабря Новиков прямо с дороги, в дорожном платье и с отросшей бородой, был доставлен в кабинет к государю. Павел встретил его очень милостиво и с ласковым упреком сказал: “Как же я тебя освободил, а ты не хотел меня поблагодарить?” Новиков извинился, говоря, что шлиссельбургский комендант посоветовал ему ехать прямо домой. Государь предложил Новикову вознаграждение за понесенные им гонения и убытки, но тот отказался от денежной помощи и просил его лишь об освобождении всех заключенных по его делу (до 8 человек) и о содействии скорейшей продаже своего имущества для уплаты долгов или о передаче его главному кредитору – Походяшину. Дело в том, что по приказанию покойной императрицы после ареста Новикова над имуществом его назначена была опека, которая должна была это имущество продать с аукциона и покрыть его долги; но дело затянулось, шла переписка и обычная волокита, и продажа не состоялась до самого освобождения Новикова. Государь обещал сделать все, что будет от него зависеть, для скорейшей ликвидации его дел; вообще, очень обласкал его и беседовал с ним около часа. Заключенные по новиковскому делу были немедленно же освобождены, и Павел действительно первое время помнил о Новикове (даже спросил о его здоровье во время коронации у брата его Алексея Ивановича при представлении последнего в числе прочих дворян); но потом забыл о нем и не исполнил обещания относительно ускорения волокиты, которой подвергалось его имущество.