Николай не мигая смотрел мне в лицо.
— Ты хотела рассказать о том, что тебе становится душно. Так ведь?
— Так…
— Это замечательно, Рая! Все складывается лучше, чем я ожидал. Значит, мне не нужно агитировать тебя, чтобы вырвать отсюда. Ты, конечно, понимаешь, что дело касается в основном тебя, ведь старика не перевоспитаешь. А ты должна принадлежать сегодняшнему дню.
Я молчала, не решаясь высказать все то, что всколыхнулось в моей душе. Молчал и Николай. Потом добавил:
— Так значит, Рая, у тебя найдутся желание и силы?..
— Желание у меня есть, а силы? Не знаю.
…Эта фраза, очевидно, врезалась в память Николая. Несколько лет спустя в романе «Как закалялась сталь» Тая Кюцам дословно повторит ее.
Как жил он в эти месяцы? Заставить Николая отдыхать было невозможно. Иногда с утра после завтрака он уходил знакомиться с городом, с людьми. Порой целые дни проводил в городской библиотеке, которая находилась в трех километрах от дома.
Когда мы говорили об отдыхе, отвечал:
— Хватит с меня санатория, там я отдыхал! Месяца через два я должен начать работу. Надо приучать ноги к ходьбе, не дать им разбаловаться.
Вечером возвращался усталый, веселый. Делился впечатлениями, шутил. Помню, как-то он рассказал, что почти целый день провел в горкоме комсомола.
— Пытался говорить с ребятами о работе. Их поразила моя просьба. Я видел удивление на их лицах. Никто не отказал, но каждый счел своей обязанностью напомнить мне о необходимости лечения.
Эти частые прогулки дали себя чувствовать. Ноги опухли сильнее, боль увеличилась. Ходить с палкой стало трудно — надо было возвратиться к костылям, которые Николай привез с собой из санатория. На смену прогулкам пришли книги. Теперь я часто ходила с ним в библиотеку.
Старшая на выдаче книг — курносая девица Дуся — невзлюбила Николая: она, видимо, считала его слишком придирчивым и въедливым клиентом.
Однажды Николай попросил «Войну и мир» Толстого.
— Что вы, товарищ, у нас такой книги нету! — с оттенком некоторого удовольствия заявила Дуся.
— Как это «такой»?
— А вот такой, о которой вы спрашиваете! Мы ее изъяли, там вредные идеи. Вот возьмите Гладкова, Маяковского.
— Послушайте, — с трудом сдерживаясь, сказал Николай, — Гладков и Маяковский хорошие писатели, я их очень уважаю, но в данный момент я прошу Толстого, «Войну и мир»!
— Товарищ, такой книги нет! Мы строим работу нашей библиотеки в соответствии с пролеткультовскими задачами!
Николай вскипел:
— Вы мне пролеткультом в нос не тычьте! Сейчас не время в деле культуры схемами заниматься!
— То-ва-рищ посетитель! — повысила тон Дуся. — Не отнимайте у меня время! Если вы человек современный, так должны понимать, что все литературные кумиры ненавистного прошлого отмирают.
Губы Николая дрогнули. Я видела, что он сделал усилие, чтобы не расхохотаться, и с приветливым лицом сказал почти ласково:
— Что касается литературных кумиров прошлого, то, черт с ними, пускай отмирают. Но очень жаль, что то же самое происходит с вашими мозгами. Они отмирают прямо на глазах.
Когда мы шли домой, Николай сказал:
— Сначала было хотел обозлиться, а потом разобрал смех. Что с нее возьмешь? Дура! — И, подумав, добавил: — А в общем дура довольно вредная.
Читал он запойно.
Надо сказать, что он не все книги читал от корки до корки. Но о каждой мог рассказать. Читал он их по-своему. У некоторых книг читал начало и конец, а потом проверял, верно ли догадывается об остальном содержании. Иногда начинал книжку, но быстро угадывал дальнейшее, — такую книгу он отбрасывал, не хотел тратить на нее время.
Но были книги, которые он не просто читал, а буквально изучал: Пушкин, Чехов, Горький, Л. Толстой…
С большим интересом читал литературу о гражданской войне: «Железный поток» А. Серафимовича, «Чапаева» и «Мятеж» Д. Фурманова, повести Вс. Иванова и Б. Лавренева, «Города и годы» К. Федина, «Комиссары» Ю. Либединского.
Из поэтов любил Демьяна Бедного, В. Маяковского, А. Безыменского, А. Жарова. Интересовала его научная литература, исторические мемуары. Брал и переводную литературу: «Король-Уголь» Синклера, «Туннель» Келлермана, «Огонь» Барбюса.
Спорить о книгах очень любил. И когда вокруг него и по его инициативе вспыхивали-диспуты о новых книгах, Николай охотно и даже азартно направлял эти споры, руководил ими.
В ту пору Островский составил себе расписание дня. Не помню точно, в какой последовательности шли отдельные пункты, но помню, что в расписании значилось:
Чтение политической литературы.
Чтение художественной литературы.
Писание писем.
Политзанятия.
Прогулка.
Особняком стояло: «Потерянное время». Под этим подразумевалось время, которое уходило на завтраки, обеды, ужины и отдых без книг.
В один из редких солнечных дней Николай отправился пройтись. Я была занята хозяйственными делами. Закончив их, легла отдохнуть и не заметила, как уснула.
Проснулась от незнакомого детского голоса. Потом заговорил Николай:
— Так, так, все это понятно, но что же все-таки ты умеешь делать?
— А во!
За этим последовало легкое движение, словно кто-то показывал гимнастический номер.
Николай рассмеялся:
— Ну это, брат, хотя и ловко, но не очень много А кроме этого?
— А еще вот.
И молодой ломающийся голос запел: «Не окраине где-то в городе…»
— Ну хватит, — перебил Николай, — теперь мне уже ясно, что ты умеешь, но все это не то. Давай поговорим всерьез. Расскажи мне о своих родителях, товарищах.
Мальчик коротко рассказал о себе.
Молчание. И снова голос Николая:
— А теперь я тебе кое-что расскажу о себе.
Николай начал рассказывать гостю о своем детстве, о том, как пошел на фронт.
Я догадалась, в чем дело. Николай не раз говорил со мной о беспризорности, называл ее язвой наших дней.
— Хуже всего, — замечал он, — что этой язвой поражено самое замечательное, самое радостное — дети.
Я не видела нашего гостя. Но вечером в тот же день Николай рассказал мне о дружбе с беспризорником Федькой. Кажется, оба они прониклись друг к другу симпатией, и Федька обещал сводить Николая на «хазу».
— Мне это как раз и надо! — сказал Николай. — Уж я там с ними поговорю! Курносого мой рассказ определенно захватил. С того же начну и с остальными.
К сожалению, здоровье не позволило Николаю осуществить его план. Сходить на «хазу» он не смог. Но однажды поздно вечером в доме у нас появился мальчик лет восьми-десяти. С ним был его спутник: большая собака. Оба, голодные, грязные, худые, забитые, смотрели исподлобья, боялись, что их прогонят. Лохмотья едва прикрывали худенькое тельце мальчика. Он беспрерывно дергал плечами, так как одежда была полна насекомых.
Николай нашел мальчика на улице, в подворотне, где тот прятался вместе со своим четвероногим другом, и привел в дом. Попросил мою мать накормить мальчика и оставить его до утра. Мы начали готовить гостю ванну. И когда он, чистенький, хотя и одетый в платье с чужого плеча, сел за стол, — как изменилось его лицо! Появилась чудесная, немного застенчивая детская улыбка, повеселели глазенки. Всем нам было весело и радостно. Николай не сводил глаз с преобразившегося ребенка.
Мальчик прожил у нас неделю. За это время Островский выхлопотал ему место в детском доме.
Как-то поздно вечером, вернувшись домой, я увидела, что Николай не спит. Спросила:
— Что это ты полуночничаешь?
Он смущенно улыбнулся:
— Извини, пожалуйста, Рая, но знаешь, я завтра уезжаю в Харьков. Попробую найти там работу.
Я растерялась и не знала, что сказать.
— Завтра утром нам, быть может, не удастся перекинуться словом, так я решил теперь напомнить о том, что у тебя есть желание вырваться… ты помнишь?