«А почему бы Вам не исполнить её желания и нам с Вами не отправиться за ней», услышал я вдруг свой отчетливый голос, «смерть любовь только славит!» Всеволод Валерианович остановился, как громом оглушенный.
«Если вы шутите, то вы вдвойне сумасшедший!».
415
«Может быть, но мне кажется я даю Вам вполне разумный совет».
Как я это сказал, как я мог это сказать, где был я, когда во мне сами себя произносили эти безумные слова, я не знаю.. Знаю только, что я их сказал.
Как и когда от меня ушел Всеволод Валерианович, и что было после его ухода, я не помню
Когда я очнулся, я сразу почувствовал, что непоправимое уже произошло. Я бросился на улицу. Было еще совсем темно. Уже издали я увидел, что все окна Марининой квартиры ярко освещены. В подъезде была полиция и толпились любопытные...
Смысл оставленной на мое имя Всеволодом Валериановичем записки: «очередь за вами» я при допросе предпочел не открывать. Не по боязни каких-либо последствий — мне ничего не угрожало, — а по брезгливости, по полной невозможности говорить об этом с чужими людьми.
Марина по предположению врача умерла мгновенно. Всеволод Валерианович по всей вероятности сильно мучился. Я застал его в беспамятстве. Он скончался при мне, не приходя в сознание..
416
Знаю, что своим рассказом я к Твоим мукам прибавил новые, самые страшные. Все случившееся было не только несчастием, но было и преступлением. Всеволодом Валериановичем курок был только взведен, спущен он был мною. От этого чувства мне не уйти никогда.
Со своей тоской — все рассказать Тебе, я боролся долго, Наташа, но в конце концов обессилел и сдался: невыносимая вещь одиночество.
Прости меня. Прости, что зная, чего Тебе стоил уход от меня, иду к Тебе со своею исповедью.
Мучить Тебя рассказом о своих страданиях не буду. Поверь только одному: бывали дни, когда ничего казалось не оставалось, как исполнить волю Всеволода Валериановича. Ни одной мысли не возникало в голове, ни одного чувства в сердце. Живыми оставались только глаза, но они ничего не видели перед собою кроме смерти...
Что меня спасло — не знаю. Может быть чудо Твоей любви....
Всякому постижению приходит свое время, Наташа, и из под ключа у судьбы никаким насилием преждевременно ничего не выкрадешь.
В свое время я не понимал своей вины. Страшно сказать, долго не понимал её и после всего случившегося. Все думал, что виновата Ты, Твоя черная ревность. Сейчас не понимаю, как моя вина Так долго могла оставаться непонятной мне. Сейчас так ясно, что вся ложь таилась в
417
моей «правде» и весь мой грех в той верности, с которою я ей служил. Никакого смягчения моей вины в этих словах нет. Всякий человек в ответе не только за свои поступки, но прежде всего за свое бытие; и всякая, на каждом шагу оступающаяся правда нравственно в тысячу раз выше парадного марша иллюзий, под звуки которого я доблестно шел своею жизнью, спокойно переступая через непереступаемые препятствия. Что в том, что я многое видел верно и точно, что многое чувствовал тонко и остро и над каждою страницею своей жизни работал не только прилежно, но подчас и с вдохновением. В самом главном, в единственно существенном я был слеп и беспомощен.
Во всем, что я проповедовал с такою заносчивою страстностью, чем так жестоко насиловал Твою душу и погубил Марину, подлинной правдой было только одно, — то, что никакое счастье не уничтожает трагедии, не погашает горького сознания, что любовь нигде не вся и потому всегда не та. Все остальное было сплошною ложью, обманом, миражем.
С чувством горячего стыда вспоминаю я все свои утончённые сложности: о доме и дали, о жизни и казни, о каких-то особых восполняющих темах и встречах в любви. Какой безбожный бред, Наташа, и какая лукавая мечтательность!
У истины много врагов. Быть может мечтательность один из самых злых и страшных:
418
цветет голубыми цветами, а растет на самых топких низинах души; на жадностях, на злых, похотливых жадностях, которые вечно гонятся за полнотною жизни и вечно расхищают и убивают ее. Моя умная, трусливая, мистическою мечтательностью прикидывавшаяся жадность разрушила Твою жизнь, убила Марину и если не убила меня, то, вероятно, только потому, что не смогла убить себя во мне.
Сейчас, когда с моих глаз словно пелена спала и я воочию увидел, что Ты ушла не потому, что в нашу жизнь вошла другая, а потому, что я упорствовал в своей вере, что никакая любовь без этой «другой» невозможна, я понял и то, что Ты в сердце всегда знала, хотя никогда и не высказывала. Да, Наташа, силами земной любви, любви на земле не осилить. Если вознесение любви в полноту и исполнение и возможно, то во всяком случае не на туманных тропах жадной мечтательности, а на великом, страдном пути восходящем к вершине жизни — к вере в бессмертие души.