Моя совесть чиста, Наташа. Но чиста только так, как она была бы чиста у Авраама, если бы Бог не остановил его занесенной над сыном руки: при всей чистоте — она вся в крови и слезах.
Если бы Алеша по старому любил меня, если бы по старому верил мне, если бы Ты уходила от него не со мною, но с моим двойником, я знаю, я доказал бы ему, что он жертва не вероломной лжи, но трагической жизни; я думаю, я спас бы его душу от того ожесточения, в которое, я знаю, она сейчас погружается; я вернул бы его жизни если и не её счастье, то все же её смысл и достоинство. Но как, как, Наташа, вернуть мне себе Алексея, какою тропою пробраться сейчас к нему в сердце, как вызвать на его
134
лице то выражение, с которым он принял мою весть о Твоей любви ко мне? Впрочем, что же я спрашиваю? Я ведь знаю, и Ты не скажешь, и Ты не научишь и руки моей помощи никто за меня ему не протянет.
Вся надежда на время и на него самого. Для нас же с Тобой возможно только одно оправдание: всей своей жизнью доказать ему, что как бы глубока ни была правда страдания, правда счастья всегда глубже её.
«Weh spricht vergeh
Doch alle Lust will Ewigkeit ...»
…………………………………………………………….
Да, Наташа, должен сообщить Тебе, что то, чего Ты боялась, но чего я желал — состоялось. Вчера я был в Штабе и узнал, что мы с Алексеем будем отбывать и в этом году лагерный сбор не только одновременно, но и в одной и той же бригаде. К счастью только в разных дивизионах. Ежедневная жизнь наша будет протекать в полной разделенности, но на обще-бригадных ученьях и стрельбах мы с ним будем неизбежно встречаться лицом к лицу. Для моих смутных надежд на какое-то восстановление наших отношений, перспектива этих обязательных встреч очень желанна. Если мне и не удастся вернуть себе Алешину душу, все же он сам будет под моим внимательным, забот-
135
ливым надзором. Ты можешь быть совершенно спокойна. Обо всем, что увижу, услышу, почувствую, буду срочно и подробно сообщать Тебе.
Думаю, что наше решение Твоего отъезда с Готей на Кавказ, самое правильное, что мы могли выдумать. Если бы Ты осталась в Москве, или где-нибудь под Москвой — это была бы страшная пытка для Алексея. То же, что Ты на целые два месяца становишься одинаково невидимой как для него, так и для меня, должно, по моему, как ни как, облегчить его страдания: умирить ревность и смягчить страдания его души.
Ну, до свидания, дорогая. Через два месяца мы, встречаемся на вокзале в Боржоме! Не знаю как доживу до этой встречи. Одна надежда, что Бог поможет каждому из нас свершить свой долг, свой путь.
Как хорошо, что Ты едешь с Готей. Ей, доброй, несчастной и веселой женщине мне можно доверить Тебя. Да хранит Тебя Бог.
Твой Николай.
Р. 8. Скажи, если бы я все же решился приехать проводить Тебя на вокзал — было бы это большим преступлением? Вокзал, люди, Готя, вагон, всего только несколько минут разговора и один поцелуй руки, разве это то свидание, которое Ты обещала Алексею отложить до Твоего возвращения?
136
Москва, 5-го июля 1911 г.
Наташа, милая, как я рад, что, после долгих колебаний, все же решился поехать проводить Тебя на вокзал. Решился, правда, так поздно, что как ни гнал извозчика, приехал всего только за несколько минут до второго звонка, и такая досада: так долго не мог найти Вашего вагона. Если бы не внезапная вспышка Готиного единственного смеха из открытого окна, я, вероятно, проискал бы еще дольше. И откуда у неё такой смех, когда так печальна её жизненная повесть.
Но, кажется, что-то не то все пишу, хотя право не знаю, есть ли для влюбленного хоть какая-нибудь разница между «тем» и «не тем».
Да, с одной стороны все случилось как-то страшно скоро и просто, с другой — все было бесконечно сложно и длилось, длилось целую вечность
Подумать только, что уже пять лет прошло с тех пор, как Таня познакомила меня с застенчивой, девятнадцатилетней курсистской, принесшей к воротам Бутырской тюрьмы передачу её брату и своему тайному жениху, — и год, как я написал Тебе свое первое письмо из Флоренции, как письма к Тебе превратились в единственный смысл, единственную радость моей жизни!
Но все-таки Наташа, зачем Ты уехала?
Так пусто, так грустно стало в Москве!
137
Ну прости, ну не буду; я ведь все понимаю, все одобряю, и я горжусь, и я любуюсь Тобой
Если бы Ты могла сегодня на вокзале взглянуть на себя моими глазами, какую бы Ты увидела в себе новую красоту! За неделю, что мы не' виделись, Ты страшно изменилась: — похудела и словно выросла. Цвет лица, совсем больной, напомнил мне из синя-желтый цвет мутного, мертвого жемчуга, глаза, оттененные синевой, углубились: стали большими и темными, главное же, над всем существом, этот знакомый мне с предсвадебного утра, скорбный, хрустальный звон осенней прозрачности. Но в нашем прощанье была минута: вся осенняя скорбь Твоей души внезапно осветилась улыбкой таинственно свершающегося в Тебе выздоровления: печальные глаза загорелись счастливым взором, румянец счастья загорелся на впалых щеках.