Наташа, счастье мое священное, ночь, о которой написала мне: — вечерний балкон, буйволы, эти полумифические существа на водопое, низкие, горячие, лучистые звезды на из синя черном небе и внезапный, торжественный над снежными вершинами рассвет, от которого Ты поспешила в нашу занавешенную комнату спасти Твою тайную мечту обо мне в тревожные видения предутреннего полусна, наполнила мою душу таким блаженством и такой тоской по Тебе, для которых нет и не может быть слов.
Не знаю и не пойму, как умудрилась Ты так правдиво и так прекрасно, с таким большим искусством рассказать мне о любви своей и о её
152
весь мир преображающей силе. Неужели же быть художником только и значит быть до конца исполненным единым и целостным чувством? С бесконечною нежностью, с бесконечною благодарностью целую я Твои милые руки за те слова, что прислали они мне нежно начертанными на тех же дорогих моему сердцу листках, что белыми голубями прилетали бывало ко мне во Флоренцию в мою одинокую комнату на via Cavur.
... Ах Наташа, как сейчас все могло бы быть невероятно прекрасно, если бы не Алексей!.. То, что уйдя от него Ты взяла себе на душу тяжелый грех, я оспаривать, конечно, не стану; Твой грех — мой грех. И поверь, что я его мучительно чувствую, хотя живу им, конечно, далеко не с тою серьезностью и не на той глубине, как Ты. И все таки Наташа, я с Тобою не согласен; я готов голову дать на отсечение за непоколебимое свое убеждение, что, взяв на душу наш грех, мы тем самым лишь исполнили наш прямой долг. Думать, что грех никогда и ни при каких условиях не может быть содержанием нашего долга, страшный моралистический оптимизм, родная. Только потому, что наше нравственное сознание постоянно наталкивается на неразрешимое в нем самом, трагическое противоречиенравственно обязательного греха, оно и не завершается в себе самом, но неизбежно восходит к сверхнравственной идее религиозного искупления.
Что мы с Тобой в той или иной форме, ве-
153
роятно, заплатим судьбе и за наш грех и за наше счастье, об этом я часто думаю, но мысль, что Ты должна была остаться с Алешей для спасения его жизни и счастья, мне еще никогда не приходила в голову. О счастье не будем и говорить. Единственное нравственное ценное счастье состоит в муках творческого отношения к жизни и ни у кого никем не может быть отнято. Всякое же другое счастье ни к каким вопросам долга и совести никакого отношения не имеет, ибо никакой духовной ценности само в себе не таит.
Но не только спасение Алешиного счастья не могло быть Твоим долгом, Наташа, не могло им быть и спасение его жизни. Лишь потому могло оно казаться Тебе нравственно обязательным, что Ты всегда была уверена, что, спасая Алешину жизнь, Ты не убиваешь моей. А что если бы Тебе не было дано и этой уверенности? Неужели же и обрекая меня гибели, сочла бы Ты себя обязанной спасать Алешину жизнь? Нет, Наташа, в такую Твою трагическую судьбу я поверить могу, но не в такой Твой долг, ни даже в такое Твое право. Ни один смертный своею волею не смеет решать кому быть в жизни счастливым, кому быть несчастливым, кому оставаться в живых, кому ложиться в могилу.
Долг же человека совсем в ином. Как странно, что даже исполнив его, Ты все еще не сумела понять его. Наташа, поверь, я не умствую, я пишу с последнею искренностью; — уходя от
154
Алеши, Ты ведь не к счастью Твоему только влеклась, но покорно шла за голосом Твоей совести, за велением долга. Клянусь Тебе, кто бы ни увидал Тебя в то утро, когда, вся вдохновенье, вся дар и благодать любви, приехала Ты ко мне из Звенигорода, всякий почувствовал бы, что перед ним не своевольная преступница, но судьбой ко греху приговоренная праведница.
Прости, дорогая, что я все снова и снова возвращаюсь к этим вашим вечным вопросам. Но что же мне делать, если чувствую, что Ты все еще не согласна со мною, что сердце Твое все еще чувствует себя побежденным там, где оно имело бы право торжествовать свою победу. Поверь Наташа, нет высшего долга для человека, чем долг осуществления отпущенного ему небом дара. Каждый дар небес жизнь облагает тяжелым бременем. Уметь нести бремя своего дара и среди всех превратностей судьбы всегда оставаться самим собою, вот в чем верховный долг всякого человека.
Я очень далек от безответственной проповеди произвола, самоублажения и всякого ненавистного мне дешевого аморализма. То, в чем я пытаюсь убедить Тебя, по самому моему глубокому убеждению, единственно возможный, ибо единственно объективный, этический путь.
Разве дар человека не самое объективное в нем, не то высшее начало, в котором он перерастает себя, которым врастает в мир об-