Через месяц, 30 октября, он начинает работать в мастерской Архипа Ивановича Куинджи.
К руководителю пейзажного класса Академии Рерих пришел с товарищем Глебушкой — Глебом Воропановым. Архип Иванович посмотрел показанное и не записал в кандидаты, но сказал служителю: «Это вот они в мастерскую ходить будут». Рерих явился на первое занятие, на второе, третье, двадцатое…
Это была удача — из тех, что определяют жизнь. В то же время удача не случайная, но обусловленная характером и склонностями самого студента.
И совершенно закономерно, что Рерих пришел в эту мастерскую и остался в ней.
О Куинджи в Академии ходит много рассказов, граничащих с анекдотами. Рассказы о человеке, постоянно вызывающем восхищение или злобу и зависть.
Архип Иванович похож на доброго Зевса — смоляные седеющие кудри, вьющаяся окладистая борода, те правильные черты лица, которые принято называть греческими. Он и есть грек из Мариуполя, сын сапожника, зарабатывавший на жизнь и древним, почтенным в гомеровы времена, но совсем не почтенным в XIX веке пастушеским трудом, и профессией, только родившейся, — ретушером у фотографа. Он голодал, почти нищенствовал, но вместо еды покупал краски. Работал у хозяина-фотографа с десяти утра до шести вечера, но с четырех до девяти утра писал этюды. Два года подряд сдавал экзамены в Академию художеств и проваливался на экзаменах — только в 1868 году, двадцати шести лет от роду, мещанин Архип Куинджи поступил в Академию, чтобы вскоре уйти из нее. «Он был с большими недочетами в образовании, односторонен, резок и варварски не признавал никаких традиций — что называется, ломил вовсю, и даже оскорблял иногда традиционные святыни художественного культа, считая все это устарелым», — свидетельствует Репин о своем младшем сотоварище по учению, впоследствии коллеге по преподаванию в той же Академии.
Оставив устарелую Академию, «глубокомысленный грек» (так называли его Крамской и Репин) начинает выставляться у передвижников: он пишет бедные деревеньки, волов, бредущих под дождем по раскисшему чумацкому тракту, граниты и сосны Ладоги, цветущую южную степь и торжественно-спокойные лунные ночи.
Почтенный швейцар помнил, как в 1880 году длиннейшая очередь тянулась в зал, где была выставлена одна картина Куинджи, «Ночь на Днепре». Дамы совали швейцару у подъезда рубли, чтобы он сразу провел их в зал. Картина ослепляла; ахнув, дамы потихоньку заглядывали за раму — не стоит ли там лампа, подсвечивающая темный Днепр, в котором отражается лунный свет?
Русская публика не видела картин импрессионистов, открывших радость мгновенного, сильного и легкого впечатления от парижских бульваров или от летучего тумана, окутавшего готический собор. Да Куинджи был от импрессионистов достаточно отличен: при всем своем «варварском непризнании традиций» он связан с традицией русского пейзажа-размышления — с приглашением зрителю войти в глубину картины, в ночь над Днепром, в березовую рощу. Всю жизнь писал он землю — небо — воду — свет — тени; искал новые составы, сочетания красок, чтобы передать блики солнечного света на траве, лунный отблеск в воде, необъятность ночного неба, непролазность чумацкого тракта.
К девяностым годам Куинджи славен настолько, что недоброжелатели и просто сплетники распускают слухи о том, что мариупольский ретушер — самозванец, который убил настоящего художника и завладел его картинами.
В девяностых годах Куинджи богат настолько, что может покровительствовать молодым художникам, возить их за границу, пересылать крупные суммы «от неизвестного». Он завещает сто тысяч рублей для создания особого фонда, из которого ежегодно выделяется премия молодым художникам. Но неожиданно полученное наследство не изменило его образ жизни: в комнате по-прежнему стоит железная кровать и старые стулья. Разве что некую «трубку», нечто вроде телефона, по которому говорят с хозяином подошедшие к двери, можно отнести за счет богатства. Да цветов в квартире становится больше, да на прокорм птиц Архип Иванович может тратить, сколько хочет: птицы живут у него в комнатах, на чердаке; когда добрый Зевс выходит на крышу, к нему слетаются все петербургские пернатые: он лечит птиц, подклеивает крылья бабочкам, ставит клистиры воронам, если верить карикатуре художника Щербова.
Взгляды «глубокомысленного грека» на жизнь просты до наивности: «Это… Это что же такое? Если я богат, то мне все возможно: и есть, и пить, и учиться, а вот если денег нет, то значит — будь голоден, болен и учиться нельзя, как это было со мной?