— Житье-то уж больно трудное, сват… горе…
— А ты забыл, что в Писании-то сказано: «В поте лица возделывай землю свою. Просите и дастся, толцыте и отверзится!» А ты как бы думал! Не постукаешь в дверь, так никто тебе и не отворит… А постучись…
И потом вдруг, обратясь ко мне и совершенно уже защурив на этот раз глаза, Абрам Петрович заговорил самым вкрадчивым и певучим голосом:
— Слышал я, ваше высокоблагородие, что у вас ржицы четвертей сотенку осталось?
— Осталось.
— И потом люди говорили мне, что будто вы ржицу эту продать желаете?
— И это правда.
— Так вот-с, для первого знакомства, если угодно, мы У вас ее купить можем-с.
— Сделайте одолжение. Приезжайте, посмотрите хлеб, и тогда поговорим.
— Оно, положим, что ржица ваша мне известна хорошо, потому что еще летось на корню видел ее, видел, как убирали, молотили, смотрел и в амбарах, а заехать все-таки можно-с… Ничего, заеду-с.
— Заезжайте.
— Только вот когда вас дома-то застать?
— Назначьте время, и я вас буду ждать.
— Нет уж, это зачем же, нешто мы этого стоим-с. Господин, и вдруг будет ждать мужика. Нет-с, так не придется-с. Уж лучше вы извольте приказать.
— Хорошо, — проговорил я, — так поедем сейчас…
Абрам Петрович опустил голову, пошевелил пухлыми пальцами в бороде, подумал немного и потом, подняв снова голову, проговорил:
— Слушаю-с. А коли можно, так до завтраго повремените-с.
— Можно и завтра.
— Завтра утречком я к вам и заеду-с.
— Я буду вас ждать.
— Беспременно-с.
Мы замолчали. Абрам Петрович похлопал немного снятой перчаткой по левой ладони, посмотрел на болото, посмотрел на небо, посмотрел еще раз на Суетного, увешанного селезнями, и, вздохнув, проговорил:
— А затем счастливо оставаться.
— До свидания.
— До приятного-с.
И, обернувшись к Суетному, проговорил:
— Ну, сват, прощай.
— Прощайте, сватушка, прощайте… не забывайте…
— Зачем забывать! Кажется, мы не из таковских… Это вот нынешний народ, точно, родством пренебрегать начал, потому для него сиделец дороже отца родного, а мы-то с тобой не из молодых.
И затем, усевшись на дрожки и распутывая вожжи, он прибавил:
— А изба-то у тебя плоха, сват!
— Плоха, сватушка, больно плоха.
— Совсем набок покачнулась.
— Покачнулась совсем.
— Так жить нельзя, сват.
— И то нельзя, сватушка.
— Новенькую бы надоть…
— И то хочу, сват.
— Ой ли? Накопил, значит…
— Накопил малость, да не хватает.
— Плохо.
— Хочу к вам, сватушка дорогой.
Абрам Петрович даже засмеялся.
— Сказывала мне сегодня про это дело хозяйка твоя! — проговорил он.
— Ну! — удивился Суетной.
— Я тебе говорю.
— Что ж, как, сватушка?
И Суетной словно испугался своего вопроса.
— Ничего, приезжай, поговорим…
— Ой ли?
— Приезжай, ничего… Мы хоша крестов на себе и не носим, а все-таки страх божий еще не потеряли… Не знаю, что дальше будет… Ничего, приезжай, потолкуем…
— Ноне можно?
— Что ж, и ноне можно…
Суетной даже подпрыгнул от радости.
— Ну, вот, благодарим покорно, сватушка, — проговорил он и, вдруг засуетившись, принялся снимать с пояса одного селезня. — Ну, сватушка, — проговорил он, подавая ему птицу, — а это вот вам…
— На что, не надо…
— Нет уж, сват, примите, не побрезгуйте…
— У меня своих много.
— Да то русские, домашние, а то все-таки дикие…
— Нет, сват, нет, тебе нужнее…
— Нет уж, не обидьте…
И Суетной принялся совать свату селезня, тот даже засмеялся:
— Вишь ухаживает как, все задобрить старается! Ну что с тобой делать, давай уж, что ли, я вот в платочек завяжу…
— Завяжите, сватушка, завяжите…
И Абрам Петрович завязал селезня в платок.
— Ну спасибо, сват, за гостинец.
— Уж не взыщите…
— Ну-с, счастливо оставаться, ваше высокоблагородие.
— Прощайте.
— Прощай, сват… так заезжай.
— Заеду, сватушка, заеду… счастливый путь.
— Спасибо.
И, проговорив это, Абрам Петрович чмокнул губами, тронул слегка вожжою лошадь и степенным шагом, оглядывая окрестность, отъехал от нас.
— То-то, кабы рубликов двести дал! — мечтал между тем Суетной. — Своих триста рублей, сватовых двести… Такую бы хоромину возвел, что любо смотреть было бы!
Я взглянул на Суетного и невольно порадовался его радостью.