Сосед задумался. И надолго. А Николай Иванович знал, что задумается. У этих не то, что у прежних. У прежних (таких, как Николай Иванович) и на все трудные вопросы только от зубов отскакивало. Правда, сейчас Николаю Ивановичу иной, развернутый ответ получить хотелось… Но сосед был сух и краток.
— Если это ученье, то его следует изучать и с жизнью добросовестно сравнивать, — отвечал он грамотно. — А верить… Что же прикажете, в науку, как в истукана, верить?
Ответ, как ни странно, понравился Николаю Ивановичу.
И тогда он решился, спросил шепотом:
— А какой ваш научный прогноз: сбудется все ж таки коммунизм или уже не ждать его прихода?
Сосед присел на краешек стула, долго протирал очки, близорукими глазами изучая Николая Ивановича. Наконец дотер, наверное, до дыр. И осторожно, шепотом, ответил:
— А вы ждете?
— Ага! — доверчиво открылся Николай Иванович, наклоняясь в его сторону.
— Ну, так ждите, если ждете! — улыбнулся сосед, так же к нему склоняясь.
— А вы? — оторопел Николай Иванович, будто его внезапно ударили в лоб.
— Видите ли… Как это ни болезненно для вас слышать, но виды на урожай, по-моему, не оправдались.
Они посмотрели друг на друга, одновременно распрямились и отодвинулись, каждый в свою сторону.
— А вот это как раз контрреволюция! — чуть-чуть замешкавшись, тихо определил Николай Иванович.
— Нет, ну почему это? — прищурился сосед, и молодые свежие щеки его слегка порозовели. — Давайте рассуждать логически. Если какой-нибудь ваш план оказался ошибочным, а я это понял и вслух…
— Ошибочными оказались репрессии! — гневно выкрикнул Николай Иванович ему в лицо.
— Ну, у вас абсолютно никакой логики? — уже покраснел сосед. — Ошибочно замучили! Неоправданно уничтожили! Необоснованно истребили! То есть вся промашка, что обосновали плохо? А так в принципе стоило и мучить, и истреблять? Вы понимаете хоть, какую вы нам чепуху тридцать лет мололи?
Жилы на шее у Николая Ивановича вздулись, но он только сжался, не подал виду.
— Да вы и сами не верите! Вот же, сейчас, сейчас только сомневались? — вспомнил сосед и нервно засмеялся.
— О! Это я-то сомневался? Да я тебя так специально проверяю! — нашелся Николай Иванович и тотчас этому поверил.
— Ага! — машинально принял к сведению сосед и склонил голову набок. — В таком случае… и я на вас получил задание.
В комнате установилась минута нехорошего молчания. Стало слышно, как на кухне шлепают капли в белый череп раковины: «Бамс! Бомс! Бемс!»
— Какое задание? — дико посмотрел Николай Иванович. — От кого?
Сосед с шумом встал.
— Так мне не велят говорить, от кого, — сказал он мстительно. — Вот вы, от кого?
— Я…
— Вот…
— Я?! — заорал Николай Иванович.
— Вот-вот. Сказано проверить. Мы друг друга и проверяем, проверяем.
— Ну, и что выясняется? — глядел на него тусклыми маленькими глазами Николай Иванович.
— Вы сами знаете, — опустил голову сосед (плечи его тряслись).
— И нельзя, что ль, поправить?
— Боюсь, нет. Поздно.
— Но вам же не обязательно все докладывать! — вырвалось у Николая Ивановича.
— Да? А вам? — посмотрел сосед с интересом. — А вам?
— Вы меня подозреваете, да? Я что, похож? Похож, да?
Сосед не сообразил даже, что именно он имеет в виду. А Николай Иванович заплакал. Нырнул мелким сморщенным личиком в корявые ладошки. Промокал слезы замусоленным штопаным рукавом… Он плакал, как многие старики плачут, от неумения подвывая тоненьким, сдавленным голоском: «И-си! И-си-си-си!»
Сложное чувство (и брезгливости, и жалости) выразило лицо соседа. Но Николай Иванович не видел этого, не видел он, как сосед отыскал в грязном белье единственное сносное, какое-то серое полотенце, налил воды в подозрительно темную кружку.
Николай Иванович враждебным голосом сказал спасибо, простучал по металлу съемной челюстью. И сосед, под этот аккомпанемент, неслышно вышел…
Едва закрылась дверь, Николай Иванович повалился на больной бок и от бессилия заплакал, уже не стесняясь ничего. Он плакал, что не отыскал нужных слов, чтоб поразить на месте этого наглого гада. Он плакал, что все оставили его одного, и как раз в тот момент, когда начало потухать все-все вокруг. Он плакал, что душа почти до основания выболела, не найдя ответа, что вот-вот еще, и отмучается последний остаток — так и не разобравшись ни в чем, без прощения и надежды.
Так за что, в конце концов, болело? За что мучилось?