— Господи? — жалобно, неуверенно спросил он под одеялом. — Гос-споди!
И сразу набросился на себя с последними словами. Как он мог, как мог такое выговорить!
Тут Николай Иванович вспомнил про открытку и ухватился за нее, прямо как за последнее спасение. Открытка же не содержала ничего. Сын, как правило, поздравлял его с очередным праздником, желая здоровья и счастья и долгих лет. Последнее почему-то уязвило Николая Ивановича сильней всего: он так долго мучился, а этот еще и продлить желает!
Николай Иванович набрал сейчас же Москву и заказал. Дали Москву моментально. Николай Иванович держал сердито трубку около уха, а чей-то мертвый голос без конца бубнил: «Внимание! Связь по радиоканалу! Внимание…»
Слова позванивали в пустоте, проносясь над тысячами холодных темных километров. Николай Иванович подумал и расценил эти слова как объявленье, что телефон прослушивается. Только не ясно, какая хитрость теперь про это открыто объявлять?
Когда их наконец соединили и сын радостно проорал те же свои глупые поздравления (они там всегда думают, что здесь все глухие!), Николай Иванович вновь оробел, но все-таки пересилил себя:
— Сереж, скажи: он ошибся?
Причем Николай Иванович сам расслышал, как его слова над примолкшей страной пролетели камнем.
В ответ в трубке забулькало. Удивительное дело, но Сергея даже не заинтересовало, кто он? Едва бульканье прекратилось, Сергей зачем-то второй раз спросил про здоровье. Однако Николай Иванович упрямо гнул свою линию.
— Нет, ты скажи: неужель он ошибся?
— Ну а кто в жизни не ошибается? — мямлил по какой-то причине сын. А ведь обязан отвечать хотя бы по должности: коротко и ясно!
— Ты хочешь сказать, что…
— Я хочу сказать: не сходи с ума, папа! — занервничал Сергей.
— Значит, мы сошли с ума, по-вашему?
Нет, со своим твердолобым упрямством старик, как всегда, был просто невыносим. Совсем не думает, что говорит. И всю жизнь так: вынь ему и положь щас жа!
— Я повторяю: не сходи с ума, это не телефонный разговор.
Николай Иванович растерялся.
— Так в какую дырку нам деться, если по телефону нельзя?
После такого поворота сын смягчился. Голос его потеплел. Сын отца горячо заверил, но не в том, в чем он теперь вот как нуждался. А в том, что вот-вот, и ему, кажется, предоставят очередной отпуск. Надо только потерпеть опять немножко.
— Сколько же еще терпеть! — бухнул он ни к селу ни к городу.
Оказалось, терпеть осталось совсем чуть. Либо к Новому году все разрешится. Либо к весне.
Николаю Ивановичу стало все-все понятно.
Вон оно как…
Они даже и не пытаются его разубеждать!..
Что ж, до весны он не дотянет. Да он и до Нового года не дотянет. Конечно, Николай Иванович Сереже не скажет ни слова про это. Они распрощаются, и сын не узнает, что прощались они в последний раз.
Николай Иванович посидел-посидел. Вспомнил про соседа. По инерции прикинул, что и у него, у Николая Ивановича, имеется на соседа компромат… А когда опомнился, ясными глазами окинул комнату. Плюнул со злобой в стену. И пошел в санузел, выпрастывая ремешок из брюк.
Получилось то, чего он как раз и боялся. Его трогали руками, тискали, тыкали пальцами и палками в рыбьи глаза. (Гляди-ка, какой красавец помещик! Вместе с головой потянет пуда на три!) А ведь он все знал заранее. Он знал, что спасали его не для того, чтоб он жил. А для того, чтобы им, Николаем Ивановичем, продлять свою жизнь и питаться.
Если он там задыхался без воздуха, то здесь свежий чистый воздух ему просто грудь разорвал.
Его окровавленную морду поддевали носком сапога.
На берегу окровавленная Полина целовала ему сапоги (он морщился и отворачивался) и христом-богом просила никому-никому ее не отдавать.
Она говорила немыслимые вещи! Все, что она утверждала, не укладывалось ни в какие рамки! Он рабочий-партиец. А она кто? Дочь кровопийцы-богача!
Правда, он тоже тогда немного поплакал вместе с ней (сказалась политическая дряблость). И он даже ей поддался, от классового долга отступил. Сошлись, что ее младший братик должен отбиться от семейства. А уж там Николай Иванович его как-нибудь прикроет. Как говорится, соломой затрусит.
Словом, и тем, и этим он тогда угодил.
Они были с Полиной ровесники (обоим лет по двадцать, самая пора!). Он сильно-сильно ее любил и крепко-крепко целовал. Она звала его ласковым Колюшкой. А когда сама потом целовала сапоги, то смотрела ему снизу прямо в глаза (он отворачивался) и хрипела:
— Николай Иваныч! Николай Иваныч!
Полина! Жизнь его единственная! Он все понял, ох, как он все понял! Он бы сейчас за тобой прополз тысячу верст на брюхе. Он бы, доведись…