Хан не зря именовался «мирза-баши»: в Фергане, откуда начала свой путь экспедиция, пришлось объясняться по-узбекски, а проводники владели только киргизским, в Таджикистане изъяснялись на фарси — в общем, он знал все встречавшиеся им на пути языки, да и по-русски говорил сносно.
Перевал у истоков Исфары уже был недоступен — перекрыт глубокими снегами. Проводники-киргизы умоляли Вавилова не искушать Аллаха и повернуть назад, пока не поздно. Однако удалось выяснить, что путь дальше все-таки есть: через перевал Пакшиф, по леднику Дамра-Шаругу. Пришлось пробираться несколько суток по узким прискальным тропам. И чем дальше экспедиция продвигалась в горы, тем очевидней становилось, что трудности, которые им предсказывали, отнюдь не были преувеличены. Даже на военной карте, которую удалось достать Вавилову, в этих местах зияли белые пятна с вопросительными знаками, а там, где и были обозначены какие-то хребты или долины, они въяве отсутствовали.
Караван был невелик: шесть лошадей, четыре всадника. Шли по пути, знакомому только проводникам, и то не всем. Поднялись так высоко, что даже костер не мог разгореться из-за нехватки кислорода. Два дня пробирались по краю ледника, ночевали прямо на льду. Не однажды за ночь приходилось вскакивать и бегать — «разминаться», чтобы хоть немного согреться. Теплой зимней одежды с собой не взяли, не рассчитывали, что ночевать доведется в гигантском высокогорном морозильнике. «Состояние замерзающего в течение двух суток не очень приятно, — писал Вавилов, — и оно смягчается общим пониженным тонусом — безразличием ко всему, что бы ни случилось».
Однако ледник все же одолели и стали спускаться в долину, где далеко внизу гремел Вахш, зажатый в узком, глубоком ущелье. Через него был перекинут «чёртов» мост, составленный из нетолстых бревнышек, уложенных в ряд и кое-как застланных хворостом. Скрепы на нем ослабли, а кое-где и совсем разошлись, поверху образовалась наледь. Мост провисал и покачивался на ветру. Ступали по нему осторожно и уже, казалось, перебрались благополучно на другую сторону ущелья, когда позади вдруг раздался крик: оступившаяся лошадь сорвалась вниз, река подхватила ее и тотчас уволокла под лед. Часть собранных материалов и дневников ученого пропала.
И дальше путь был не легче. Лошади с трудом передвигались по узкой каменистой тропе, поднимаясь на перевал, с которого потом столь же напряженно и еще более осторожно приходилось спускаться. Так — несколько крутых подъемов и спусков, пока наконец добрались до Гарма. Здесь пришлось сформировать новый караван; проводников-киргизов сменили таджики. Все надеялись, что самое страшное осталось позади — ехали по зеленой и все расширяющейся долине. Опять лето, совсем тепло, на полях еще не убраны хлеба. Местные сорта пшеницы, ржи, ячменя, овса оригинальны: низкорослы, коренасты, неприхотливы, хорошо закалены суровой горной природой и приспособлены к резким погодным колебаниям. Поэтому они представляли особый интерес для селекции. С жителями здешних мест Вавилов уже сам довольно легко объяснялся на фарси. Активно помогал ему хан Кильды, который пристрастился к процессу сбора растений и охотно расспрашивал крестьян о культурах и сортах, об особенностях тех или иных посевов, отбирал вместе с ними образцы. В кишлаках путешественников принимали радушно, сердечно, охотно отвечали на вопросы, обеспечивая всем необходимым.
Но вот снова горы, они начали подниматься все выше и круче, а долины становились все глубже и превращались в ущелья. Караван опять пробирался вдоль реки — Пянджа — по узкой тропе, местами переходящей в подвесную тропочку или, как ее тут называли, по оврингу. О таких тропах в горах Николай Иванович уже слышал немало, но он все же и представить не мог, как трудно и опасно идти вдоль отвесной скалы или через ущелье по узенькой, висящей над пропастью тропе, потрескивающей и прогибающейся под ногами, да еще вести по ней лошадей с вьюками. Эти мосточки, устроенные из жердей, уложенных на колья, горизонтально вбитые в щели между скал и сверху заложенные хворостом, песком, а кое-где и щебнем, казались Вавилову необыкновенным изобретением ума и рук человеческих. Как их прокладывали? Кто? Когда? Каким образом перекидывали через пропасти с одной отвесной скалы на другую? Как и чем вбивали в каменные стены деревянные колья? Откуда их брали? А жерди, бревнышки, хворост, щебень? Как затаскивали все это сюда, на такую высоту?
Даже хан Кильды не на все мог ответить. Он просто говорил:
— Вниз — не смотри! А то конец, амба! Смотри прямо перед собой. Лошадь пусть идет впереди, держись за хвост ее и шагай себе потихоньку, осторожно. Лошадь — существо умное, она — выведет…
Сам он смело и уверенно ступал на любую тропу и легко, даже изящно, плавно, слегка покачиваясь, нес по узкой тропочке свое большое тело. Ай да мирза-баши!
Хан умело выбирал и место для ночевки, сноровисто и быстро разбивал «лагерь» в совсем, казалось бы, не подходящем для этого месте: на крошечном «пятачке» над пропастью.
Он словно наслаждался трудностями и приключениями, очевидно, вспоминая молодые годы в родных горах. Варил всегда вкусную похлебку из любой неказистой птицы, какую удавалось подстрелить в пути. Любил угощать спутников и рассказывать им забавные случаи «из жизни», и сам при этом смеялся, да так громогласно, что эхо перекатывалось по горам.
Однажды пришлось пробираться по ветхому оврингу. Трещали пересохшие сучья, ноги проваливались в щели, лошадь, которую Вавилов вел на поводу, приседала и фыркала. Но вот опасное место как будто осталось позади, и он решил сесть верхом. Проехал немного, и конь вдруг испуганно захрапел, бросился вскачь, проводники сзади закричали, над головой нависла какая-то тень, раздался громкий клекот орла. Николай Иванович сполз с седла, опустился на скалу. Хан Кильды, подъехав, положил ему руку на плечо, другой рукой показал в небо:
— Кумай! Большой кумай! Тут гнездо близко, вот он и кинулся. Давно здесь, видно, никто не ходил… Но ты — молодец! Тебя нелегко напугать. Молодец!
Тропа пошла вниз, опять началась долина, появились крошечные поля. Встречались и крестьяне. Один из них, Абдулла Назаров из Шунгана, как записал Вавилов, вместе с женой-афганкой давно занимался отбором и размножением лучших растений. Раздобытую когда-то в Афганистане пшеницу ему удалось заставить созревать чуть ли не на месяц раньше местных пшениц. Так и назвал ее — «джиндом-джальдак» — скороспелка из скороспелок. И встречалась она тут во многих посевах.
«Это царство эндемических, совершенно неизвестных в прошлом науке пшениц с прекрасным белым зерном… Нет никаких сомнений в том, что таких пшениц не видал и не знает ботаник… — отмечал ученый. — Находки культурных растений на Памире превзошли все наши ожидания».
Здесь же, в Кала-и-Вамаре, перед Вавиловым предстало поле гигантской, прямо-таки сказочной ржи: растения были необычно высокими, стебли — мощные и толстые — не полегали, колос быв столь крупный, что возникало сомнение: да рожь ли это? А зерно! Совершенно необыкновенное. Только ради этой уникальной находки, «ради неё одной надо было быть на Памире», — записал Вавилов.
Именно после этой уникальной находки на Памире исследователь окончательно укрепился в мысли, мелькнувшей еще на Курдских нагорьях: нет, неверно утверждение Коржинского, что родина ржи — Туркестан, что лишь со временем она была заменена пшеницей и ячменем. Получалось-то совсем наоборот: так же, как из долин рожь поднималась к горным вершинам и превращалась из сорняка в «царицу полей», так же, вероятно, она продвигалась и по равнинам — с юга на север. И не случайно, конечно, еще во время студенческой практики в предгорьях Кавказа ему приходилось не раз наблюдать, как крестьяне смешивали семена пшеницы и ржи, чтобы в урожае получить так называемую суржу в расчете на то, что если пшеница, как менее зимостойкая культура, не выдержит, то рожь компенсирует недобор урожая.