В ту пору Николай Иванович был солидарен со взглядами Льва Ильича Мечникова, брата известного биолога, на этот процесс мирового развития, некоторые из этих мыслей он и постарался изложить в лекции. Спустя годы, развивая собственную теорию, он пришел к выводу, что в истории человечества существовал еще один период — очень длительный, который следует считать первым. А в сентябре 1917-го Вавилов стоял на пороге больших перемен в своих научных взглядах и в целом мировоззрения.
В приволжский город Николай Иванович приехал один: жена Катя сопровождать его в Саратов не захотела, отказалась. Почему? Не раз он размышлял об этом в часы перед сном у себя в кабинете за перегородкой: квартиры пока не было, и спал он здесь же. Еще до свадьбы она писала ему из Калужской губернии, куда была направлена на работу: «Ведь, право же, вполне искренне хотелось мне… целиком отдаться селекции, биологии, микологии, но что же делать, если не могу я?..»
Вспоминалось и другое. Когда знакомились с Лондоном, осматривали памятники, фотографировались, ей все нравилось. Но стоило им перебраться в Кембридж, поселиться на время за городом, как Катя вдруг занялась живописью, какими-то социологическими изысканиями, еще чем-то, и он оставался один…
Сейчас в Саратове он часто представлял себе, что жена делает в Москве. Комнаты в их флигельке заставлены ящиками, коробками, завалены мешочками с семенами. Ее это, конечно, раздражает, хотя значительная часть материала уже перекочевала сюда. Останутся ли они вместе? Этот вопрос мучил Николая Ивановича все чаще.
Приехав в мае 1918 года в Москву, он неожиданно застал жену в приподнятом настроении, даже праздничном, какой-то загадочной, словно просветленной: она шила распашонки! И как-то сама собой спала напряженность в их отношениях, исчезло ощущение растущей отчужденности. Вскоре родился сын — Олег.
Сдав в печать монографию «Иммунитет растений к инфекционным заболеваниям», вкусив первые радости отцовства, Вавилов вернулся в Саратов.
Октябрьская революция застала его в Поволжье. Как он отнесся к ней? Верил, как и многие, в перемены к лучшему. Временное правительство показало свою несостоятельность.
В начале 1918 года решением нового, советского правительства курсы преобразовали в Саратовский сельскохозяйственный институт, и Вавилов получил звание профессора, возглавил кафедру частного земледелия и генетики. Потом этот еще не вполне сложившийся институт соединили с Саратовским университетом: он вошел в него как агрономический факультет.
Слушать профессора Вавилова приходили не только студенты, но и преподаватели с других кафедр, научные сотрудники селекционной станции, и несмотря на холод в аудиториях свободных мест на его лекциях никогда не было. Работал ученый чрезвычайно напряженно, почти круглосуточно. Кроме преподавания выполнял еще обязанности заместителя заведующего Отделом прикладной ботаники и селекции — так с 1916 года стало называться Бюро прикладной ботаники.
Возглавляющий Отдел Роберт Эдуардович Регель осенью 1917 года предложил Вавилову стать его заместителем, для чего написал в ученый комитет департамента земледелия о нем такую рекомендацию: «В лице Вавилова мы привлечем в Отдел прикладной ботаники молодого талантливого ученого, которым еще будет гордиться русская наука. Как человек, Вавилов принадлежит к числу людей, о которых вы не услышите дурного слова ни от кого решительно. Для Отдела же прикладной ботаники особенно ценным является то, что Вавилов, будучи по научной деятельности естественником с обширной эрудицией, является по образованию агрономом, а следовательно, совмещает в себе именно те стороны научной подготовки, совмещение которых требуется в Отделе по существу его заданий и на деле встречается столь редко среди современных, все более специализированных ученых…».
Письмо Р. Э. Регеля, в котором он приглашал к сотрудничеству Вавилова, адресованное в Москву, нашло Николая Ивановича в Саратове, где он уже «успел пустить корни». Поэтому воспользоваться возможностью перебраться в Петербург ученый не спешит: «Год довести курс в Саратове… я считаю своим долгом. Мною сделаны в Саратове и значительные посевы озимых, бросить которые на произвол я не могу. Следовательно, при самых благоприятных условиях к работе в Отделе я мог бы приступить с весны 1918 года, и то с тем условием, чтобы часть, может быть и большую, времени мне пришлось бы проводить в Саратове, где заодно я произвел бы и яровые посевы… У меня тьма своих дел: иммунитет, гибриды и некоторые ботанико-географические работы; лишь в том случае, если я смогу как следует заниматься ими, я мог бы идти в Отдел прикладной ботаники. Боюсь, что я слишком свободолюбив в распределении своего времени. Со всякими этими оговорками вряд ли я удовлетворю Ваши желания, в особенности, если есть кандидаты и помимо меня».
Но Регель, пропустив все эти доводы и оговорки мимо ушей, написал Николаю Ивановичу длинное и подробное письмо, в котором сообщал, что ученый комитет департамента, «как и следовало ожидать», единогласно избрал его помощником заведующего Отделом прикладной ботаники и селекции. При этом он добавил, что Вавилову до сентября следующего года дана отсрочка для завершения «педагогики и учета посевов, проведенных в Саратове». И поставил дату: 25 октября 1917 года.
Как было всей душой не откликнуться на такое решение и уведомление?
В ответ Вавилов написал: «Глубокоуважаемый Роберт Эдуардович! Я получил уведомление об избрании… Сердечно благодарю Вас и Александра Ивановича Мальцева, и Константина Андреевича Фляксбергера, и всех, кому обязан своим избранием. Прикладная ботаника и Бюро прикладной ботаники еще на студенческой скамье приковали к себе мои симпатии. Итак, с будущего года, если будем живы и если Содом и Гоморра минуют Петроград, будем двигать настоящую прикладную ботанику».
Не изменяя себе, Николай Иванович, как только выпадало для этого время, объезжал и обследовал район вдоль Волги — от Астрахани до Самары и пополнял коллекцию растений местными сортами и разновидностями. Посев коллекции сделал «с двойным запасом», чтобы часть урожая потом можно было отослать в Петроград. 4 мая 1918 года он сообщает Регелю:
«Посевы свои провел в большом масштабе, так как имел много помощников (около 20 специалистов по селекции) — слушательниц института… Высеяно вместе с озимыми хлебами до 12 000 №№ (образцов), из которых половину составляют гибриды пшеницы и ячменя, остальные — полную коллекцию по культурным растениям Московской селекционной станции и результат моих сборов в Азии; среди них есть, кажется, много новых разновидностей бобовых…
Таким образом, фактически в этом году имеется Саратовское отделение Бюро (Отдела) прикладной ботаники. И если удастся выполнить все, что задумано, если год будет благоприятным и стихии пощадят посевы, удастся получить большой материал по сортоизучению и по генетике.
P.S. Все до одного озимые ячмени из 20 №№, посланных Вами из Бюро для посева в Саратове, посеянные осенью прошлого года, к сожалению, погибли за зиму.
Очень прошу Вас выписать хотя бы часть оттисков статьи «О происхождении ржи» из Юрьева и переслать их мне».
Надо сказать, у обоих ученых были опасения, насколько объективно и положительно новая власть будет относиться к науке и ученым, в частности к Отделу прикладной ботаники и селекции, принимая во внимание крайнее обнищание страны и широкомасштабные военные действия. Однако вскоре оба на деле убедились, что новые власти — и саратовские, и питерские — готовы помочь по силе возможности. Но велики ли они, эти возможности? И надолго ли хватит доверия к «буржуазной интеллигенции»? В словах Регеля нередко звучали поэтому грустные, печальные нотки: «Неизвестно, выйдем ли мы с Вами живыми из этого хаоса. Это особенно сомнительно относительно меня, так как я не пойду на компромиссы… Остается делать вид, будто ничего не случилось, и продолжать работу…»