В мае 1929 года Вавилов послал письмо генеральному консулу СССР в Кашгаре Б. П. Постникову с просьбой содействовать его поездке. Желание ученого попасть в Кашгар было столь велико, что он выразил согласие путешествовать даже в качестве сотрудника диппочты, референта или курьера, имея при себе только «фотоаппарат, анероид да некоторое ботаническое снаряжение».
Однако дело затягивалось. По-видимому, в Москве были высказаны сомнения в целесообразности и своевременности такой поездки, поэтому Вавилов в июне пишет докладную Н. П. Горбунову, разъясняя суть замысла: «Интерес Западного Китая заключается также и в его непосредственной близости к важнейшему с-х. району, каким является Семиречье, в связи с проведением Туркестано-Сибирской ж. д. Проблемы широкой рисовой культуры, хлопководства связаны непосредственно с Китайским Туркестаном, откуда берут начало верховья рек, орошающих Семиречье… Оттуда я имел в виду проехать в Восточную Сибирь и на Дальний Восток для ознакомления с перспективами сельского хозяйства Дальнего Востока и прилегающей к нему Северной Маньчжурии. Огромные перспективы культуры риса и сои заставляют нас быть хорошо осведомленными в задачах ближайшего будущего…
Я не могу согласиться с Вашим предложением задержать поездку на год, ибо прежде всего своей основной работой считаю исследовательскую и полагаю, что в интересах учреждения, чтобы его руководитель был на достаточной высоте. Это определяет общий уровень работы учреждения».
И вот в июле 1929 года из киргизского города Оша вдоль Алайской долины к пограничному пункту Иркештаму двинулся небольшой караван экспедиции. Обследовав Кашгарию, Николай Иванович пришел к выводу, что «здесь нет ни дикого ячменя, ни дикой пшеницы», что вся флора здесь тесно связана со среднеазиатской — те же пшеницы, те же ячмени, но будто подвергшиеся некоему «экстрагированию». Например лен — с мелкими и уже белыми цветками, цветки — с узкими лепестками, семена у него тоже необычные — белые, он стал тут настоящим альбиносом. В Центральной Азии явно преобладали генетически рецессивные формы растений — явление, характерное для периферии основных ареалов формирования культурных растений. Рецессивные формы кунжута тоже были с белыми семенами, моркови — с желтыми и белыми корнеплодами, семена ячменя и риса — со светлыми чешуями и т. д.
Центральная Азия, в том числе и Кашгария, оказалась типичным географическим изолятором: Памир, Тянь-Шань, Гималаи, пустыня Такла-Макан преграждали путь дикой и культурной флоре в этот регион. И лишь отдельные ее представители достигли оазисов, превратившись в немногие родственные варианты среднеазиатских культур. Пример тому — белоцветковые и белосемянные льны. Поэтому считать Центральную Азию, как убедился Вавилов, родиной пшеницы или других хлебов, как утверждал Сольмс-Лаубах, нет никаких оснований. Тут все было «бесспорно вторичное, позаимствованное, обедненное, экстрагированное».
Не получив разрешения посетить Северный, Центральный и Южный Китай, Николай Иванович решил взглянуть на тысячелетнюю земледельческую культуру этой страны как бы со стороны — с востока. Он считал, что «Япония до некоторой степени, может быть, является ключом к пониманию Китая».
Годом раньше в Стране восходящего солнца и на некоторых ее островах побывала сотрудница Института прикладной ботаники и новых культур Евгения Николаевна Синская. Ботаник, агроном и географ, она хорошо изучила флору Японии и собрала хотя и небольшую, но представленную всеми важнейшими сельскохозяйственными культурами коллекцию. Это и подтолкнуло ученого срочно, в ноябре того же, 1929 года, отправиться на Японские острова, чтобы посмотреть и привезти в институт все новинки японской селекции, ознакомиться с достижениями японского интенсивного земледелия, с новейшими разработками японских ученых, особенно генетиков, физиологов, экологов.
Страна восходящего солнца открылась перед Вавиловым совсем неожиданными своими гранями — своеобразностью цивилизации и очень высоким ее уровнем, «совершенно исключительной поглотительной способностью в отношении всего западноевропейского».
В первые же дни, знакомясь с книжными лавками в Токио, Николай Иванович дивился изобилию переводов европейских книг на японский язык: Достоевский, Толстой, Тургенев, Чехов, Горький. «Классические руководства по химии, физике, ботанике, генетике переведены на японский язык… — так писал он потом в своих путевых заметках. — Научным командировкам за границу для исследования мирового опыта Япония придает исключительное значение. Мы посетили все университеты Японии. Их отличительная черта — сам принцип подбора профессоров: профессор не только лектор, но и педагог, но также, если не в большей мере, исследователь. Наряду с преподаванием университетские профессора ведут большую исследовательскую работу».
Непривычно было и то, что даже маленькие опытные станции, расположенные в самой глубине островов, имели богатые библиотеки и получали множество изданий со всего мира, в том числе из Германии, Англии, США.
Профессор Ногаи показал Николаю Ивановичу необыкновенный «японский» ботанический сад; доктор Като и селекционер Терао в Киото продемонстрировали опытную станцию, где они работали, мировую коллекцию риса, новейшее оборудование; генетики Икено, Майи и другие коллеги ученого ввели его в круг своих работ. Профессор X. Кихара потом вспоминал, как Вавилов искренне радовался, получив в дар семена двух клейковинных линий ячменя, еще неизвестных в Европе.
Велико было в Японии разнообразие растительных форм. На рынках продавали бамбук, китайский ямс, гигантские редьки, японский съедобный лопух, водяной каштан, лотос, стрелолист, водяной орех, множество причудливых капуст, съедобные хризантемы и люффу… А плодовые? Совсем не похожая на нашу китайская груша, покрытая чечевичками. Китайская слива, китайская вишня, китайская айва… По ним вполне можно было судить и об особенностях этих культур в Китае. На рыбном базаре — чрезвычайное множество всяких рыб, моллюсков, водорослей…
«Японец любит разнообразие, — отмечал Вавилов. — В кондитерских магазинах можно видеть бесконечное число сортов пирожных, конфет. Словно кто-то нарочно старается во что бы то ни стало изобрести новые и новые по вкусу и по внешнему виду формы».
Многие культуры, особенно овощные, поражали не столько числом сортов и разновидностей, сколько их своеобразием. Например, редька «дайкон» — настоящий шедевр тысячелетней народной селекции. Николай Иванович потом вспоминал: «Добравшись до Кагосимы, где находится небольшой университет, мы разыскали профессора растениеводства, с которым на следующий день отправились на остров Сакурадзима. Нельзя было лучше выбрать время. Начиналась копка редьки, и мы увидели необычайную картину. Лучшие экземпляры сакурадзимской редьки достигали пуда и больше весом. На тачках, при помощи которых убирали урожай, умещались по два, по три экземпляра редьки. Издали можно было принять эти овощи за крупных поросят. Потом в Сеуле, Корее, на выставке мы видели редьку, достигшую 2 м длины, выросшую на легких прибрежных почвах. Мы исходили остров, десятки деревень, пытаясь понять, каким образом возникло такое чудо. По-видимому, все дело в плодородных базальтовых рыхлых почвах, большом уходе и в упорной селекции. Профессор не смог дать объяснения о том, как выведена эта редька… Японский крестьянин — прирожденный селекционер, умело сочетающий знание условий среды и наблюдательность, необходимую для отбора».
Сатумский мандарин тоже был необыкновенным — красив, крупен, сладок и к тому же не имел семян. Сами мандариновые сады не меньше радовали глаз своей ухоженностью: каждой ветке в них, каждому листку любящие, аккуратные руки садовников придавали «то самое лучшее место в пространстве, которое они должны занимать». Поэтому и плодов на деревьях было такое обилие, и так равномерно и густо они покрывали их, что казалось, будто кто-то специально их развешивал. Каждый участок сада окружала сплошная зеленая стена из густых, пушистых, длиннохвойных японских сосен — чтобы везде было тихо, чтобы воздух сохранял больше влаги.
Хвойные леса и рощи из стройных, душистых криптомерий, ряды тщательно подстриженных шаровидных чайных кустов, красная почва между ними — все это напоминало Аджарию. Чай тут собирали при помощи особых ножниц, но выращивали не селекционные сорта, а естественные популяции. Сами посадки чая в Сидзуоки, отмечал Вавилов, были отнюдь не лучше, чем под Батумом, заложенные еще Андреем Николаевичем Красновым. И, о чудо, так же пряно пахнущие криптомерии, тот же ажурный бамбук, тот же свежий душистый чай…