На одной из последних фотографий, сделанных в 1939 году, Вавилов выглядит очень усталым, заметно постаревшим. Только в глазах все та же воля, убежденность и непреклонность.
Тогда же, в 1939-м, он задумал выпустить сборник научных работ по основным проблемам генетики и пригласил авторов к себе на квартиру, которая находилась неподалеку от Курского вокзала.
Собрались вечером. Как вспоминает Николай Петрович Дубинин, в столовой на круглом столе стояла ваза с конфетами, а рядом в комнате стучала пишущая машинка, стенографистка печатала материал, который предыдущей ночью ей надиктовал Вавилов.
«После второй такой встречи Н. И. Вавилов попросил меня задержаться. Некоторое время мы поговорили о безразличных вещах, а затем вышли на асфальтовую громадину большого Садового кольца и долго ходили, обсуждая сложившуюся обстановку.
Становилось очевидным, что в наступившее время мало занимать бескомпромиссную линию обороны, необходимо вносить в нашу борьбу общественно-научный атакующий стиль. Я высказал мысль, что Т. Д. Лысенко выигрывает потому, что он постоянно наступает. У нас есть аргументы и от науки, и от принципов философии диалектического материализма. Только прямой атакой на ошибки Т. Д. Лысенко мы можем дать ему необходимый отпор… На самом деле идет борьба, и, право же, «кто кого» победит в этой борьбе еще далеко не ясно. Т. Д. Лысенко успешно убеждает общественность нашей страны в том, что его новое «направление», названное им «мичуринской генетикой», будто бы и есть та область биологии, которая насущно нужна практике, и что она якобы отвечает требованиям советской идеологии. Однако это не так, для нас ясны его научная необоснованность и скоропалительность его практических рекомендаций. Вместе с тем мы знаем, что социализм не может строиться без строго обоснованных и доказанных научных принципов, а эти принципы находятся на нашем вооружении.
— Все это так, — сказал Н. И. Вавилов, — но знаете ли вы, что Сталин недоволен мной и что он поддерживает Лысенко?
— Конечно, это дело очень серьезное, — ответил я, — но Сталин молчит, а это можно понять как приглашение к продолжению дискуссии.
— Да, возможно, вы правы, — продолжал Н. И. Вавилов, — но у меня все же создается впечатление, что я, вы и другие генетики часто спорим не с Лысенко, а со Сталиным. Бьггь в оппозиции к взглядам Сталина, хотя бы и в области биологии, — это вещь неприятная».
Однажды в кругу своих сотрудников Вавилов все же открыто высказал сокровенное:
— Как видите, наши расхождения — капитальные расхождения, за науку свою мы будем биться до последней капли крови. Тут сомнений нет. Так смахнуть такую фундаментальную дисциплину, думать, что менделизм — бирюльки, нашим семеноводам, нашим агрономам так думать — это глубочайшая ошибка…
Перефразируя известные слова Виссариона Григорьевича Белинского о достоинстве человека, можно, наверное, сказать так: беда Вавиловых в борьбе с лысенками состоит в том, что первые действуют по-вавиловски, то есть всегда честно, объективно, а вторые — своими методами, лысенковскими. Жертвами этих методов оказался не один Вавилов. Не стало и мудрого организатора науки академика Николая Петровича Горбунова, одного из основателей ВИРа и ВАСХНИЛ. Репрессированы были Николай Максимович Тулайков, друг Вавилова с саратовских времен, разработавший основы засушливого земледелия; выдающиеся селекционеры В. В. Таланов и Г. К. Мейстер, цитолог Г. А. Ле-витский…
Николай Иванович все яснее сознавал, что события поворачиваются явно «не туда», и хорошо понимал, что он как руководитель двух крупнейших в стране биологических научно-исследовательских институтов не должен, не имеет права молчать, мириться с произволом и научной профанацией истины, обязан разоблачать искажение науки, причем защищать не только ее, но и ученых, принимать какие-то конкретные и действенные меры. «Это самоубийство!» — не раз говорили ему некоторые товарищи по работе; слыша о том, что происходит в стране, советовали переждать тихо: время неминуемо все расставит по своим местам, и тогда…
Вавилов не мог принять таких рассуждений, душа не мирилась с ними. А в Москве от него ожидали: покается, повинится, признает свои «ошибки». Не каялся, не винился, «ошибок» не признавал… Даже в докладной, направленной в ЦК партии, открыто и прямо писал: «Пользуясь своим положением, Лысенко фактически начал расправу со своими идейными противниками».
Все острее ощущал Вавилов явную криминальную угрозу в действиях президента ВАСХНИЛ, причем не только для себя. Поэтому многим сотрудникам институтов и академии он старался помочь. Например, перебраться работать на периферию, в филиалы, на опытные станции. Нина Александровна Базилевская, работавшая в ВИРе много лет, вспоминала, как лучшие специалисты института выехали на опытные станции для проведения летних опытов, а в конце сезона пришел вдруг приказ директора, предписывающий им в порядке перевода остаться там, где они находились, и продолжать работу по своим темам.
Пришло такое письмо и к вировцам, работавшим на Памире: «В связи с большим сокращением штата рекомендую перейти в штат Памирской биологической станции». Доктор биологических наук Р. Л. Перлова, проводившая экологическое изучение дикорастущих видов картофеля, привезенных из Латинской Америки, рассказывает: «Это нас огорчило и обидело. В запальчивости я даже написала письмо руководителю отдела в Ленинград. Потом только успокоилась, когда директор станции профессор П. А. Баранов рассказал, что в Москве его встретил Н. И. Вавилов, просил успокоить сотрудников ВИРа и создать им условия для работы».
Лишь спустя годы стало понятно, что, действуя подобным образом, Вавилов попросту старался сохранить, спасти для науки опытных профессиональных работников.
ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
С каждым годом уменьшалось финансирование научной и хозяйственной деятельности Всесоюзного института растениеводства, сокращался штатный состав его сотрудников. В 1939 году Н. И. Вавилов писал в Москву: «Считаю своим долгом довести до сведения президиума Академии, что финансовое положение Института растениеводства является катастрофическим».
И вот в марте 1939 года, выступая перед сотрудниками, Николай Иванович вдруг невесело произнес:
— Что ж… Пойдем на костер, будем гореть… Но от убеждений своих не откажемся.
«Костер» восприняли как выражение трагического предчувствия. Как пишет в своих воспоминаниях Е. Н. Синская, в те дни «Николай Иванович чувствовал себя очень утомленным, его железный организм постепенно надламывался. Он все чаще стал болеть, по временам ходил, согнувшись от острых приступов люмбаго, сердце стало сдавать, сильная одышка появилась у него на лестницах и во время быстрой ходьбы… Он очень хотел отдохнуть в экспедиции: «Это раньше было нельзя, а теперь я могу оставить ВИР на Минкевича», — говорил он улыбаясь».
И очень обрадовался, когда ему была разрешена экспедиция в Западную Украину: в начале 1940 года Наркомзем СССР неожиданно поручил ученому возглавить экспедицию в западные районы Украины и Белоруссии, куда только что вошла Красная армия. Он был доволен и, как всегда бывало, прочитал книги об этих местах, приобрел карты, справочники, адреса. Сопровождали его сотрудники ВИРа — Ф. X. Бахтеев и В. С. Лехнович. Они вспоминали потом, как оживлен был Николай Иванович всю дорогу, снова ощутив себя в родной стихии, за любимой работой. Он то и дело останавливал машину, бежал осматривать посевы, отобрать образцы…