Однажды, обнаружив «древнюю пшеницу Триполья», так изумился и пришел в такой восторг, как будто случилось великое открытие: сам факт этот лишний раз убеждал в том, что пришла она сюда не откуда-нибудь, а из Передней Азии.
…В один из дней Бахтеев и Лехнович, вернувшись в студенческое общежитие в Черновцах, где остановилась экспедиция, не застали Вавилова на месте. Дежурный сообщил, что «их начальник ушел говорить по телефону». Долго ждали возвращения Николая Ивановича. Потом вдруг оказалось, что он «не ушел», а за ним приезжали на машине и увезли для «срочного телефонного разговора». Такое уже бывало, и случившееся особого удивления, а тем более тревоги у обоих не вызвало. А ночью человек в штатском, одетый обычно, не примечательно, принес записку и подал Лехновичу. Она была довольно странная, необычная: «6 августа 1940 г. 23 часа 15 мин. Дорогой Вадим Степанович! Вследствие срочного вызова в Москву прошу выдать вещи подателю сего. Вавилов».
Совсем не похоже было на Николая Ивановича — ни форма обращения, ни сухость… Однако Лехнович, хотя и без охоты, все же выполнил изложенную в записке просьбу: вынув из рюкзака и портфеля Николая Ивановича собранные образцы, передал вещи пришедшему.
Больше они Вавилова не видели.
А куда попал увезенный с базы экспедиции в Черновцах «для телефонного разговора» ученый, стало ясно уже через несколько дней: из обоих его рабочих кабинетов — в основном здании ВИРа на улице Герцена в Ленинграде (дом 44) и в городе Пушкине — было вывезено, по свидетельству очевидцев, много «рабочих бумаг» — рукописей, дневников, записных книжек, полевых журналов. На квартирах в Москве и Ленинграде тоже были произведены обыски с тщательным осмотром бумаг и даже вскрытием полов. Сразу арестовали шестерых ведущих и наиболее квалифицированных сотрудников ВИРа, вскоре многие были вынуждены уйти из института, многих «перевели на производство».
Е. Н. Синская в своих записках о Вавилове приводит письмо, полученное ею осенью 1940 года из Ленинграда от подруги: «ВИР весь замер и притаился. Был дуб и его срубили. Пустота страшная и невероятная. Куда он делся, ты сама должна догадаться.
Приехали после того иностранцы и спросили: «Где Вавилов?» Им ответили: «Отдыхает в Крыму». Они попросили открыть дверь в его кабинет. Войдя туда, один сказал: «Мы видели, как он лежал здесь на животе на карте и ставил точки, показывающие, куда надо ехать собирать растения». Другой спросил: «Нельзя ли узнать его адрес в Крыму?» Им ответили: «Нет. Его не следует беспокоить».
Мы ходили к его брату Сергею Ивановичу и сказали ему: «Мы — аспиранты Николая Ивановича. Скажите нам, где Николай Иванович?» Со слезами на глазах он ответил: «Нет у меня брата! Отдать его мне на поруки отказались, он — в тюрьме!»
Действительно, Сергей Иванович Вавилов, уже известный тогда ученый-физик, узнав об аресте Николая, стал добиваться приема у В. М. Молотова и Л. П. Берии — добился. Позднее выяснилось, что они сами являлись инициаторами этого ареста: постановление от 6 августа 1940 года утвердил Берия с согласия Молотова.
Но что же именно заставило принять такое постановление?
Сохранилась датированная июнем 1939 года докладная записка, адресованная председателю Совнаркома СССР В. М. Молотову, о VII Международном генетическом конгрессе, который в Москве так и не состоялся. Сочинитель записки — лысенковец И. И. Презент: «Хору капиталистических шавок от генетики в последнее время начали подпевать и наши отечественные морганисты. Вавилов в ряде публичных выступлений заявляет, что «мы пойдем на костер», изображая дело так, будто бы в нашей стране возрождены времена Галилея. Поведение Вавилова и его группы приобретает в последнее время совершенно нетерпимый характер. Вавилов и вавиловцы окончательно распоясались, и нельзя не сделать вывод, что они постараются использовать международный генетический конгресс для укрепления своих позиций и положения… В настоящее время подготовка к участию в конгрессе находится целиком в руках Вавилова, и это далее никоим образом нельзя терпеть. Если судить по той агрессивности, с которой выступают Вавилов и его единомышленники, то не исключена возможность своеобразной политической демонстрации «в защиту науки» против ее «притеснения» в Советской стране. Конгресс может стать средством борьбы против поворота нашей советской науки к практике, к нуждам социалистического производства, средством борьбы против передовой науки».
На письме-доносе И. И. Презента стоят виза президента ВАСХНИЛ «С текстом письма согласен» и подпись: академик Т. Д. Лысенко.
Можно предположить, что, узнав об этом письме, Берия 16 июля направил Молотову записку, в которой просил дать санкцию на арест Н. И. Вавилова, поскольку тот и возглавляемая им «буржуазная школа» так называемой «формальной генетики» организовали систематическую кампанию с целью дискредитировать Лысенко как ученого. Но сделать это пришлось без обличительных шумных кампаний в прессе, «по-тихому» и только после генетического конгресса в Эдинбурге: имя Вавилова было слишком известно в мире. Вот откуда, по-видимому, появился замысел экспедиции-операции по таинственному «исчезновению» великого ученого.
Дмитрий Николаевич Прянишников, не видя результатов от предпринятых им и братом Вавилова хлопот, решился сам пойти на прием к Берии. На кафедре, которой он заведовал уже полвека, работала жена Лаврентия Павловича Нина Теймуразовна. Она и сказала мужу, что Дмитрий Николаевич хотел бы с ним переговорить. Тот согласился, назначил время и место — НКВД. Ученый отправился на Лубянку.
— Я пришел, — сказал он, — чтобы объясниться. В чем дело? Вы схватили моего ученика…
Лаврентий Берия холодно взглянул на ученого, спросил коротко, резко, иронично:
— Кого? Как понять «схватили»?
— Большого ученого — Николая Ивановича Вавилова, который явно по какому-то недоразумению оказался у вас под арестом.
— Большого ученого? — Берия ткнул пальцем в папку, лежавшую на столе. — Вот дело о шпионаже Вавилова!
Дмитрий Николаевич, немало уже испытавший от власти, — в 1930 году он тоже был арестован, и только решительное вмешательство Ивана Петровича Павлова, обратившегося к правительству с гневным протестом, спасло его от трагической участи, постигшей тогда многих ученых, — сохранил чувство собственного достоинства и принципиальность. Поэтому сидевшему перед ним вершителю человеческих судеб в Стране Советов он ответил жестко:
— Да, именно так: большой ученый! Он не может быть ни врагом, ни шпионом!
— Нет?
— Не может! — убежденно повторил Прянишников. — Да и в чем мог состоять его шпионаж? Зачем говорить заведомую чушь?
Берия скривил губы: он не ожидал такой решительности и столь резких слов от весьма немолодого человека, понимающего, что и ему это может стоить свободы, а то и жизни.
Прянишников попытался объяснить, какое значение для страны и мировой науки имеют исследования Вавилова, какие генетические ресурсы тому довелось собрать, какие научные труды он написал… Все это можно посмотреть, проверить, убедиться… Если надо, то это сделает он, Прянишников, поскольку недавно представлял работы Н. И. Вавилова на Сталинскую премию.
Но Берия только помотал отрицательно головой. Пришлось Дмитрию Николаевичу уйти ни с чем.
Лишая Вавилова свободы, власти обвинили его в том, что он родился и вырос в очень состоятельной московской семье, получил блестящее образование и благодаря своему таланту «достиг в науках очень многого», при этом к советской власти настроен был недружелюбно. В доказательство приводилась выдержка из интервью, напечатанного в 1938 году в одной из парижских газет: «Я служу не правительству, а моей стране…».
Впрочем, «дело» на Вавилова было заведено еще около десяти лет тому назад в связи с «делами» других крупных ученых-аграрников, арестованных в 1930 году, — А. В. Чаянова, Н. Д. Кондратьева, А. Н. Челинцева, Н. П. Макарова. Их обвиняли в принадлежности к так называемой ТКП — Трудовой крестьянской партии, фактически никогда не существовавшей в СССР. Тогда же были арестованы и некоторые сотрудники ВИРа, давшие по душевной слабости показания против Вавилова. Обвиняли Николая Ивановича в том, что ТКП использовала его заграничные связи и поездки в шпионских целях.