Выбрать главу

- Я, не глядя, узнал бы, средь всех.

- Да, не глядя, а если б глядел? Посмотри - щеки впали и выпали зубы, нос заострен, удлинен, глаза покраснели, шея поблекла, груди обрюзгли, живот изуродован...

Я сказал (хоть все это давно я приметил): - Белая ярочка никогда не старится. - Да разве не видишь?

- У меня глаза зоркие, Ласка.

- Ах, куда ж завернула ласочка, ласка твоя? Я ответил:

- "Вот он юркнул, зверек, в веселый лесок". Он притулился, он скрылся в самую глубь. Но я все вижу его, вижу тонкую мордочку, хитрые глазки, что следят за мной и манят в норку.

- Небось, ты в нее не войдешь, - сказала она. - Лис, разжирел ты на диво! Что-что - а любовное горе тебя похудеть не заставило.

- Горе нужно питать, - ответил я.

- Так пойдем же, покормим детище.

Мы вошли в дом и сели за стол. Хорошенько не помню, что ел и что пил, было сердце иным занято, но, как-никак, я не зевал. Облокотившись на стол, она наблюдала за мной; потом спросила, труня:

- Ну что ж, поубавилось горя?

- Песенка есть, - сказал я. - В теле пусто - душа тоскует; насмаковался - душа ликует.

Молчали ее тонкие и насмешливые губы, а я хлыщом этаким представлялся, городил ералаш, но глаза наши встречались, полные прошлого.

- Персик! - вдруг сказала она. - Знаешь что? Никогда не говорила, а теперь скажу, раз это больше ничего не значит: ведь любила-то я - тебя.

- Знал, - ответил я, - всегда знал.

- Знал, негодяй? Что же ты не сказался?

- Из любви к спору перечила бы ты мне, отрицала.

- А тебе-то что? Ведь думала я иначе. Целовал бы ты губы мои, а не слушал, что говорят они.

- В том-то и суть, что твои-то губы не только слова говорили. Мне это узнать довелось, когда я, в ночи, Бляблу нашел у тебя на печи.

- Твоя вина, - отвечала она, - печь топилась не для него. Конечно, и я была виновата; но зато понесла наказание. Ты, всезнайка, однако, не знаешь, что мельника я оттого выбрала, что бегство твое разозлило меня. Ах, как сердилась я! Сердилась с тех пор, как (помнишь?) ты мной пренебрег.

- Я пренебрег?

- Да, повеса. Вошел ты в мой сад, чтоб плод сорвать, пока я дремала, а потом с презреньем оставил его на сучке.

Заволновался я, стал объяснять. Она перебила:

- Поняла, поняла. Не старайся так! Глупая тварь! Я уверена, что если бы сызнова...

- Было бы то же, - сказал я.

- Дурень! Потому-то тебя и любила я. В наказанье решила я мучить тебя. Я не думала, что ты (о глупость, о трусость) удерешь от крючка, вместо того чтобы его проглотить.

- Благодарю! - сказал я. - Рыбка любит приманку, да жаль живота.

Тогда, улыбаясь хитро, не мигая:

- Когда мне сказали, что вы деретесь и что он, эта скотина - как бишь его? - тебе голову оттрызает (я в это время белье полоскала на речке), из рук моих выскочил и поплыл по теченью валек (с Богом, челнок!), и, путаясь в мокром тряпье, расталкивая кумушек, я побежала, босая, понеслась, задыхаясь, и чуть не кричала тебе: "Персик, да что ты, с ума сошел? Я ведь люблю тебя! Что же будет, когда этот волк отхватит лучшую, может быть, часть твою? Не хочу я мужа такого - изрубленного, вывороченного. Хочу целого..." Ай люли, люлюши-люли, ведь пока хлопотала я так, уж голубчик мой канул в кабак, как ни в чем не бывало, а потом позорно, позорно бежал от овечки под ручки с волком!.. Я тебя проклинала, Николка! Когда, старик, я вижу тебя, когда ныне вижу тебя и себя, мне все это кажется очень смешным. Но тогда, дружок, я б охотно тебя общипала, живым бы зажарила; вместо тебя я себя, злясь и любя, наказала. Подвернулся тут мельник. И, в сердцах, я взяла его. Не тот осел, так другой. Не пустовала б обитель. Ах, что за месть! О тебе я все думала, в то время как он...

- Да, я слушаю! - ...в то время как он мстил за меня. Я думала: "Пусть вернется теперь. Трещит ли башка у тебя? Персик, доволен ли ты? Пусть возвращается, пусть!.." Увы, ты слишком скоро вернулся... Остальное известно тебе. С дурнем этим я на всю жизнь была связана. И осел (кто, он или я?) остался на мельнице.

Смолкла она. Я спросил: - Ну что ж, хорошо ль там живется тебе?

Она плечом повела: - Не хуже, чем всякому.

- Черт возьми! - я воскликнул. - Тогда этот дом сущий рай!

Она рассмеялась: - Ты прав, гультай.

Говорили потом о другом, о посевах, о людях, о семье, о скоте. Но, как ни старались, все к одному возвращались. Я думал было, что ей хотелось узнать мелочи жизни моей, домашние дрязги, но вскоре я понял (о любопытство женское!), что она на этот счет знала почти столько же, сколько и я. Так, помаленьку, болтали мы о том и о сем, вправо и влево, в гору и под гору, бесцельно, беспечно, лишь риди каляканья. Потом перешли на галушки шипучие, сальные: перебивали друг друга, сломя шею спешили. И нужды не было напирать на слова; не успевали они из печи выскочить, как уже были проглочены.

Насмеявшись вдоволь, я вытирал глаза, как услышал, что на колокольне бьет шесть.

- Однако, - сказал я, - мне пора.

- Посиди еще, Персик, время есть. - Нет, того и гляди, муж твой вернется. Видеть его не хочу.

- А я-то! - подхватила она.

Из окошка видать было поле. Оно уже на ночь рядилось: пальцы вечернего солнца золотою пыльцой осыпали дрожащие шейки былинок бесчисленных. По гладким галькам прыгал ручей. Корова лизала ветловую ветку. Неподвижно две лошаденки мечтали в лучистой тиши: одна - вороная со звездою на лбу положила голову на спину к другой - серой в яблоках. Вливался в прохладный дом запах золотого навоза, солнца, сирени, травы неостывшей. И в сумерках комнаты, глубоких, сочных, слегка отдающих прелью, поднимался из каменной чаши, зажатой в руках моих, аромат задушевный бургонской наливки смородовой. И воскликнул я:

- Как хорошо тут! Она мою руку схватила:

- И могло бы так быть всякий день. Но я отвечал (не затем я пришел, чтоб ее заставлять сожалеть):

- А знаешь, Ласка, в конце-то концов, лучше, пожалуй, что путь наш таков! Хорошо это на день. Но на всю жизнь... нет, и тебя и себя я знаю, тебе надоело бы скоро. Ты не можешь представить себе, каким я бываю несносным - негодяем, бездельником, бражником, болтуном, сумасбродом, упрямцем, обжорой, хитрюгой, звездоглядом, брюзгой, бредой, пустомелей. Ты жила бы в вечном аду и мстила бы мне. Как об этом подумаю только, волосы дыбом встают у меня - с обеих сторон лба. Благо Господь все предвидел! Что случилось, - и ладно.

Лукавый и вдумчивый взгляд ее слушал. Она головой покачала: