Он снова принялся что-то записывать, а я, пользуясь наступившей паузой, анализировал свои ответы. «Постарайся много не болтать, – вспомнил я слова директора. - Это в твоих интересах». Да, лучше говорить аккуратней и больше молчать. Меньше знаешь – крепче спишь.
Обстановка тяготила меня все больше. Кажется, теперь я начал понимать тех, которые стремились быстрее подписать протокол допроса, даже не читая его, или во время допроса в чем-то оговаривали себя. Им просто хотелось вырваться отсюда как можно скорей!
Но я так поступать не буду.
Затем Сергей Анатольевич снова принялся меня допрашивать. К моему удивлению, теперь он попросил меня рассказать подробно о себе, где я учился, как попал в музей. Я было задал ему вопрос: «А какое это имеет отношение к преступлению?», но он отмахнулся.
- Так надо, - ответил он. – Это не праздный интерес, все будет в протоколе.
Пришлось смириться и рассказать ему свою биографию. Он, как и раньше, задавал вопросы и записывал.
Снова пауза, снова он пишет, а я сижу и обдумываю ситуацию. Она нравится мне все меньше. Зачем следователь задает мне так много «лишних» вопросов?
Я еще раз осмотрел невыразительную обстановку комнаты – слева от себя, справа, затем остановился взглядом на следователе. Он как раз закончил писать.
- Подпишите протокол допроса, - сказал он, протягивая мне листы бумаги.
- Разрешите, я вначале все-таки прочитаю, - выдавил я из себя.
Он пожал плечами и не стал настаивать. Я начал вчитываться в текст. Вроде все нормально, он написал то, что я говорил. Я взял ручку и расписался.
6. Все под подозрением (и я в том числе)
Было около двух часов дня. Именно это время и поставил в повестке следователь, когда отпускал меня. Мог бы поставить и шесть часов вечера, эх… и на работу можно было не идти! Впрочем, в то время это было не самое важное. Быстрее покинуть это хмурое здание с низкими потолками и зарешеченными окнами было важнее.
Немного постояв на улице, я решил все-таки не отлынивать от работы – устройство новой выставки было в самом разгаре – и направился в музей.
Идти до него было недалеко, город наш хоть и старинный, но небольшой, и я дошел до музея меньше, чем за полчаса. На ходу я обдумывал прошедший допрос, и, чем больше думал, тем неприятнее становилось у меня на душе.
Я вспомнил слова нашего охранника Николаича: «Никаких зацепок у следствия. Никаких» и будто увидел их с другой стороны. До этого я воспринимал их отстраненно: «Ну, нет у них никаких зацепок, да, плохо, но это их беда, а я тут ни при чем». Вдруг теперь я осознал: я могу быть «при чем», и очень даже «при чем»! Зачем этот въедливый Сергей Анатольевич так упорно расспрашивал меня про сейф, про код? Зачем он хотел, чтобы я рассказал о себе? Ясно, что не просто так. Неужели… они считают меня причастным к этому преступлению? Еще сегодня утром эта мысль показалась бы мне нелепой. А теперь… То, что у них нет никаких зацепок, означает одно – теперь я понял это с ошеломляющей четкостью – именно то, что следствие ищет хоть какую-то зацепку.
Да, именно так! Проверяет всех и вся!
Хорошо, посмотрим: дверь сейфа была открыта, а не взломана. То есть, ее открыли ключом и шифром. Кто знал это шифр? Я, директор... Значит, мы можем (пусть и косвенно) быть причастны к преступлению. Или, может быть, шифр просто подобрали? Нет, это нереально. У преступников не было на это достаточно времени. Итак, попробую рассуждать логично. Я сейф не открывал. Вроде бы… Я поймал себя на мысли, что уже сам начинаю сомневаться, не я ли совершил это преступление… Ну, что за бред! Кажется, я начинаю понимать тех, кто, просидев долгое время в СИЗО, начинает оговаривать самих себя, даже без физического нажима следствия. Просто начинаешь уже сомневаться в самом себе… Но, слава богу, я еще не к заключении, и в добром здравии. И я за себя поборюсь! Итак, я сейф не открывал. И никому шифр не говорил. Значит… остается директор. Неужели наш директор как-то связан с этим преступлением?
Немного поразмыслив, я решил, что мое предположение сомнительно. Один простой вопрос: ЗАЧЕМ? Зачем нашему директору похищать икону, которая и так принадлежит нашему музею? Фактически красть у самого себя. Из всех случаев кражи, которые я знал, я помнил только об одном, когда крали «свое» – из старой забавной комедии «Как украсть миллион». Но там стремились не допустить разоблачения, чтобы не погореть за фальшак… а тут зачем? Я вспомнил, как был доволен нашей иконой директор, какие наполеоновские планы он на ней строил. Выставка в нашем городе… потом выставка в Москве… Потом, если икона действительно окажется написанной рукой Рублева, можно о ней диссертацию написать. Вспомнил, как пару месяцев назад разговаривал с директором, речь зашла о моей, так и не дописанной диссертации. Тогда директор посетовал, что он тоже только кандидат наук… вот если бы доктор… Но если икона действительно Рублева, то вот она – благодатнейшая тема докторской диссертации! Выходит, что именно нашему директору было особенно нужно, чтобы икона оставалась в музее. Я вспомнил, как он переживал – почти до истерики – когда икону украли. Нет, директор явно последний человек, который мог украсть икону. И – как говорят англичане, the last, but not least (последнее по порядку, но не по значению)– неужели наш директор, этот низенький рыхловатый человечек мог совершить такое преступление? Убить трех здоровых полицейских? Нет, это нереально!