Стефан Вонифатьевич ласково и про себя почти говорил слова приветствий, благословляя и целуя Неронова и Аввакума.
— Помню! Помню! — сказал он Аввакуму. — От зверя-воеводы прибегал в Москву.
В радостной, с четырьмя окошками горнице, светлой и прохладной, пахло мятой и было так благостно, что Аввакум тотчас забыл про дальнюю свою дорогу. Но он ужасно смутился, когда к нему подошел молодой вельможа и попросил благословения. Смутился оттого, что, увлеченно взирая на царского духовника, не заметил в комнате вельможу, и еще более, когда узнал в вельможе Федора Михайловича Ртищева, постельничего царя, друга ревнителей церковного устроения.
— Сделаешь доброе дело, и как на свет родился! — говорил между тем Стефан Вонифатьевич, глядя на Аввакума и улыбаясь ему. — Окрестил ныне жену вымышленника[1] немку Ульяну с дочкой.
— Хороший признак, — обрадовался Ртищев. — Коли жена немца крестилась и дочь крестила, значит, намереваются укорениться в русской земле. В ученых людях превеликая нужда.
— Ох, это ученье! — вздохнул Неронов. — Оно и хорошо, и не больно… Тут бабушка надвое сказала.
— Отчего же надвое? — изумился Ртищев. — Без ученья ни железа в земле не сыскать, ни пушку отлить…
— И железа без премудростей чужеземных выискивали сколь надо, и пушки, слава богу, лили своим природным разумением.
— А серебра своим разумением никак сыскать не умеем. В такой-то стране! Рука государя ныне простерлась неведомо как далеко. На Вербное государю о Ерофее Хабарове докладывали. Сей казак прислал чертеж реки Амур. Та река многоводная, богатая рыбой, зверем, а езды до нее — три года. Вот сколь велика земля наша. И не верю я, чтоб на таких пространствах не сыскалось бы в недрах серебра и золота. Ученых людей мало, особенно рудознатцев.
— Впрок ли оно, ученье, русскому человеку? — покачал головой Неронов. — Слышал я, при царе Борисе Годунове посылали в ученье. И что же вышло из той затеи? Один стал английским попом, другой — королевским секретарем в той же Англии, а третий вышел в купцы и где-то в Индии пропал.
— Пустомельство! Задираешься ты, Иван, — сказал духовник царя. — Ученые люди государю нужны. Да и в нашем церковном деле без них, как без поводырей. Помнишь, какие слухи про Зеркальникова да Озерова распускали? Государь Михаил Федорович послал их в Киев с моего благословения, а что говорили наши шептуны? Стыдно вспомнить. Дескать, кто по латыни научится, тот с правого пути совратится. Пророчествовали: как эти латиняне будут назад, так от них случатся великие хлопоты.
— Дома надо школы устраивать! — рассердился Неронов. — Дома! К своему, значит, уму прибавлять, а не за чужим ездить взаймы.
— Так ведь устраиваем, — сказал Ртищев. — Митрополит Петр Могила предлагал еще в сороковом году открыть школу, да умер. А Мелетий-грек о школе в Москве говаривал еще в 1593 году. Тогда мысль его не привилась. Правду сказать, в учителя-то иной раз набиваются люди не к учению рьяные, а к деньгам. В первый год царствования Алексея Михайловича приехал царьградский митрополит Венедикт. Такое порассказывал про школу, заслушались. Да скоро сообразили, что человек этот враль и невежда. Выпроводили мы его из Москвы, а на дорогу попросили учителем впредь не называться. Я вот ныне два хора из Киева выписал. Один в Андрониковском монастыре поет. Восемь человек всего, но поют, как ангелы. Эти, думаю, останутся, а другой хор побольше, в нем двенадцать певчих, и тоже очень хороший, но побыли четыре месяца и домой запросились. Говорил я с ними и денег давал — ничего слушать не хотят. Нашим певчим есть чему поучиться у киевлян, и учатся. Уж я об этом позаботился.
— Что ты молчишь, сын мой? — спросил Аввакума Стефан Вонифатьевич.
Аввакум покраснел, крякнул в кулак.
— Мой совет перед вашими рассуждениями глуп. Вы люди большие, а я простой поп. Я слушаю.
— Ну, мы-то друг другу уже и надоели! — засмеялся Ртищев. — Со Стефаном Вонифатьевичем ночи напролет спорим, до петухов. Нам дорого новое слово.
— Про учение-то? — Аввакум вытер ладонью вспотевший лоб. — Веровать надобно! Без веры премудрая учеба — соблазн, и погибель, и усугубление лжи. Для еретика премудрость все равно что дьяволу позолота на рога. Крест Христов — вот лучшая учеба. Крест — наше истинное древо жизни, бессмертие и разум. Василий Великий речет: «Не прелагай пределы, яже положиша отцы!» И я Василия слушаю.
Аввакум уперся ладонью себе в грудь, пальцы растопырил, глазами в дальний угол, никого уже не видит, не слышит.