— А пойдемте-ка за столы дубовые! Кушанья поспели и ждут нас.
Кушанья были все затейливы: перепела, коими был начинен бык, зажаренный на вертеле, в шафране и под золотым соусом. Бобровые хвосты — еда тонкая, польская. На пятерых — три лебедя, а всяческих приправ не перечесть. Вино было подано фряжское.
От одного вида такого стола — душе веселие и легкость.
Поспрашивали хозяйку, что да как приготовляется, рассказали сами, что умеют, и наконец разговор перешел на главное, самое волнующее: кому быть патриархом.
— Да кому же, как не Никону! — будто даже удивилась Анна Ильинична. — Государь в нем души не чает.
— По мне, хоть бы кто, — сказала Долгорукая.
— Ну как же, матушка, хоть бы кто? — пристыдила ее Анна Ильинична, она в разговоре чувствовала себя свободно, в любом доме московском, всюду первая, окромя только Терема кремлевского. — Нет, матушка, так нельзя! Велик ли был прок от Иосифа, царство ему небесное! Ветром его колыхало, голоса не слыхать… А Никон — ростом с Ивана Великого, статью благороден, и на лице величье. А голос! Ясный, с рокотом. Глаза сверкающие, на челе отвага и ум.
— Стефан Вонифатьевич тоже неплох, — сказала Федосья Прокопьевна. — Седовласый, кроткий, разумный. Слова впопыхах не скажет.
— Стефан Вонифатьевич, верно, неплох, — согласилась Анна Ильинична, — только он опять же патриарх для старцев. А молодых на свете больше. Старик телегу не поменяет…
— Ну а что же можно в церковном деле поменять?! — удивилась Федосья Прокопьевна.
— О церковных делах я не больно знаю, — сказала Анна Ильинична, — а то, что в вере упадок, а в народе всяческий разврат — это есть. Народу нужен строгий пастырь. Громогласый. А то и попы-то как следует разучились службы служить. Про народ и не говорю. Ворожеям у нас верят больше, чем попам.
— Что правда, то правда, — откликнулась Долгорукая. — В моей деревеньке одна баба по злобе нашептала на корову соседкину, и та корова принесла теленка с двумя головами.
— Страсть какая! — ужаснулась Анна Ильинична. — Сама видела?
— Видела.
— Вместо хвоста голова-то?
— Да нет, хвост один, а головы две, рядышком.
— Ну и чего?
— А ничего! Забили того телка да сожгли за околицей от греха!
— Правильно сделали. Грех как вошь — заведется, потом не вычешешь!
— В девушках я еще жила, — разрумянясь, заговорила Долгорукая, — в селе, повадилась к нашей кухарке поповская дочка похаживать. Как придет, так что-нибудь и стрясется. То кухаркин сын в подпол упал, то истопнику по голове кирпичом попало: заслонку вытягивал — кирпич и выпади! Ну и всякое. Куры вдруг попередохли, поросенок на передние ноги сел. И вот пришла поповна в очередной раз, а кухарка, не будь дура, и говорит: «Молочка холодного достану!» — и в подполье. Да в то самое место, где поповна на лавке сидела, и воткнула нож в доску. Все отобедали, а поповна, злыдень, сидит. Отвечеряли — сидит. Как шелковая! Постели уж постелили. Тут кухарка полезла в подполье да и вынула ножик. Вскочила поповна, как кошка, и бежать. Только ее и видели.
— А ты, голубушка, что помалкиваешь? — спросила Анна Ильинична полковничью жену Любашу. — Али кушанья боярские тебе в такое удивление, что и слова все позабыла?
Федосья Прокопьевна побледнела от такой высокомерной глупости, но как царицыну сестру на место поставить?
— Правда истинная! Всё мне в новинку за таким столом, — ответила с улыбкой Любаша. — А слова мои при мне. Только они глупые, не боярские.
— А расскажи нам, голубушка, чем вы, жены служилых людей, тешите себя в праздники? — продолжала допрос Анна Ильинична.
— У нас праздников мало. Работаем, хозяйствуем помаленьку. Неделю назад, на Леонтия, огурцы садили, рябину замечали. На Феодосия — рожь.
— Как это — рябину замечали? — не поняла Анна Ильинична.
— Если в приметный день цветов на рябине много, то овсы хорошие будут. Нынче как раз рябина вся в пене от цветов. А на Феодосия рожь должна колос дать. Она ведь две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, а там уж и две недели подсыхает. Еще у нас на Феодосия скотину печеными сочнями кормят, чтоб плодилась хорошо… Ну да разболталась я. Мне вас, больших людей, послушать.
— А ты еще скажи! Уж очень это презанятно — зеленится, колосится! — потребовала Анна Ильинична.
— Могу еще, коли желаете слушать, — снова улыбнулась Любаша, взглядывая на напрягшееся лицо Федосьи Прокопьевны. — Нынче третье, а первого восход солнца смотрят. Восход был на пасмурное небо, а это обещает хорошую коноплю да долгий лен, зато рожь будет не так обильна. В нынешний день течение ветров замечают.