— Ну и что сказали тебе ветры? — спросила Анна Ильинична.
— Сырая погода будет, ветер нынче — сиверко.
— Откуда же ты все знаешь?! — удивилась Долгорукая.
— Свекровь научила. Земли у нас было мало. Вот матушка и говаривала: «Нам с погодой прошибиться нельзя. Прошибемся — наголодуемся». Потому все замечала, стариков любила спрашивать, с нищими беседовала. Соберет всех в горнице, кормит и спрашивает.
— Скажи-ка мне чего-нибудь наперед, я Марию-сестрицу удивлю, — попросила вдруг Анна Ильинична.
— Восьмого, на Федора Стратилата, если гром и молния будут — худой вестник. Сено замочит. Если большая роса будет, то лето жди сухое, но льну и конопле урону не станет. На Тимофея, десятого, к голодному году — мыши по чуланам стаями бегают. Бывает, что и земля стонет.
— А ты про хорошее скажи. — Анна Ильинична уже не насмехалась над бедной полковничихой, черные глаза ее сияли любопытством.
— На Мефодия, двадцатого, примета есть. Коли над озимым хлебом паутина или мошкара — жди на этом месте перепелов.
— Ну зачем это мне перепела? — закапризничала Анна Ильинична.
— Тебе-то, конечно, не надобны, у тебя все есть, а охотники такие места ищут и сидят во ржи до самой ночи, белого перепела ждут. Белый перепел хозяин всех перепелов. Великой данью от охотника откупается.
— А не желаете ли посмотреть павлинов? — спросила гостей Федосья Прокопьевна.
Все пожелали, и очень боярыням повезло, потому что все четыре самца раскрыли хвосты, и Любаша простодушно воскликнула:
— Я нынче как в тридевятом царстве!
Посидели боярыни в теремке молча, послушали райское пение заморских птиц.
— А не пора ли тебе к гостям выходить? — спросила Анна Ильинична хозяйку, и та встрепенулась, поспешила в дом переодеваться.
Мужчины праздновали отдельно, но хозяйка должна была каждого гостя почтить выходом.
В розовом шелку да атласе поздравляла чашей Федосья Прокопьевна старшего на пиру Бориса Ивановича Морозова.
— Как заря утренняя! — воскликнул боярин, любуясь невесткой.
К князю Долгорукому Федосья Прокопьевна вышла в изумрудном наряде с изумрудными пуговками. И зеленое тоже было к лицу молодой боярыне.
Царева ловчего Матюшкина она приветствовала в тяжелом золотом, византийской работы одеянии.
— Ах, еще бы чеботы из пурпура — была бы ты императрица царьградская, — снова не смолчал Борис Иванович.
В четвертый раз к брату Федору вышла она в белом атласе, в жемчужном кокошнике. И молчали мужчины, изумленные благородством и красотою супруги Глеба Ивановича.
А в пятый раз для поцелуев она вышла к столу вся как маков цвет. Целовали ее гости по очереди, и дарила она их усольскими чашами из белой эмали, с тюльпанами и травами и лебедями на дне.
Разъехались гости, довольные угощениями, а Борис Иванович остался. Любил он тихим вечером беседовать с умницей Федосьей Прокопьевной.
По свече сползала тяжелая капля воска.
— Мыслю, что мир устроен вот как эта свеча, — сказал Борис Иванович, блестящими молодыми глазами глядя через огонь на Федосью Прокопьевну. — Жизнь праведников горит и тает. Но свеча погаснет, а свет праведников не растворяется в бездне мира. Он есть незримый камень в светоносных палатах царства Божьего.
— Выходит, что грешники горят в аду, а святые — в свету? — чуть не шепотом спросила Федосья Прокопьевна.
— За истину гореть не страшно! Нет! Не страшно!
— А коли подумать — все мы горим. Иной раз мне до слез жалко бывает дней. — Федосья Прокопьевна готова была расплакаться. — Ты подумай, Борис Иванович. Родится день, светлый, добрый, ан и нет его.
— Тебе ли, милая, о днях печалиться? — улыбнулся боярин. — У тебя много дней впереди…
— Я не за себя печалюсь. За всех, кто жил и о ком никакой памяти на земле не осталось. Ведь вон сколько стран, сколько людей. Королей одних тысячи.
— Верно! Для всех памяти не хватит, — вздохнул Борис Иванович, — но тех, кого Бог любил, помнят. Взять нынешний день. Третье июня. День памяти святых мучеников Лукилиана, отроков Клавдия, Ипатия, Павла, Дионисия и девы Павлы.
— А я, грешница, не знаю о них! — вспыхнула Федосья Прокопьевна.
— Ну, как же! Лукилиан был жрецом во времена императора Аврелиана. Уверовал Лукилиан в Христа. Били его язычники палками, вниз головой вешали, челюсть ему раздробили — не отступился от веры. Посадили его в тюрьму, а там уже томились Клавдий, Ипатий, Павел и Дионисий. Всех вместе бросили их в пещь огненную, но дождь погасил огонь. Тогда их осудили, отправили в Византию на казнь. Отрокам усекли головы мечом, а Лукилиана распяли на кресте.