– О луна-пособница! Как я наполнена тобою, твоим совершенством, твоей крепостью, так и раб Божий Андрей пусть будет полон твоим совершенством и крепостью, а если мало будет, то и от меня пусть к нему перейдет, перельется, перекатится…
Андрей тоже знал, что ему делать. Разделся донага, встал на камень рядом с женою, и она – серебряная – брала от луны и от себя, прикасаясь ко всем частям тела, и «отдавала» мужу. Андрей никогда еще не видел голой женщины. Как чумы, страшились обнаженного тела. Упаси боже лечь в постель, не натянувши рубахи до пят!
Смотрел Андрей на жену, и горячо было в голове.
«Пропал! Совсем пропал – не отмолить этакой гоморры!»
Но что-то не было ему боязно, что-то ему радостно было.
Господи! Да вот же она, красота из-под семи печатей. В геенну – так в геенну! А не познать такой красоты – значит саму жизнь свою обмануть.
И когда она сказала: «И это возьми!» – он схватил ее, унес на траву, где лежала их одежда, и любил, как молодой.
А за деревьями стояла каменной бабою Лесовуха. Смотрела на любящих, как солнце смотрит на гон зверей и зверушек, – пусть больше будет всего на земле, пусть пребывает!
Вернувшись от Лесовухи, Андрей еще с неделю ходил пить святую воду. И за всю неделю ни разу не брякнулся без памяти.
Полковник уже собрался было в обратную дорогу, но Савва и Малах упросили еще недельку повременить – погулять на свадьбе у Саввы и Енафы. Любаша согласилась, ей хотелось перед отъездом еще раз побывать у Лесовухи, отблагодарить по-настоящему и лекарством каким на будущее запастись.
Уже брагу заварили, уже двух поросят зарезали, чтоб накоптить к свадьбе окороков, как нежданно-негаданно в понедельник поутру прибыл в Рыженькую патриарший боярин князь Мещерский. Привез патриаршью грамоту, а в той грамоте было сказано: он-де, святейший патриарх, по обещанию Богородице, будет ставить два новых монастыря и на строительство тех монастырей велено князю Мещерскому, патриаршему боярину, набрать из монастырских крестьян столько людей, сколько надобно, а кто будет перечить князю, того нещадно бить кнутом и везти в новые монастыри силою.
Первым, на кого указал князь Мещерский, был Савва.
– Я – свободный человек! – возразил колодезник. – Я в крестьянской крепости не состою.
– Был свободный человек, – ответил князь, – но по Уложению великого государя всякий, женившийся на крепостной, сам переходит в крепость.
– Да как же так! – заступился за Савву Лазорев. – Князь, я тебе жизнь спас, а он – мне. Я его сызмальства знаю. Свободный он человек.
Князь Мещерский, однако, полковника не дослушал, отвернулся.
– Ну, держись, князек! – вскипел Лазорев. – Жаль, что нет со мною моих драгун… А ты, Савва, не печалуйся. Не перечь этому дьяволу – он ведь и засечет по самодурству, не дрогнет. Я царю о тебе скажу.
В тот же день из Рыженькой ушло два обоза: Лазорев уехал в Москву, переселенцы – на Валдай. Вместе с Саввой, с Енафой и еще с тремя семействами пошли на новые земли Пятой и немые, Авива с Незваном. Авива с Незваном своей волей пошли, чтоб не потерять на широкой земле бедного Саввушку.
– Вот тебе и сыграли свадьбу, – говорил Малах, шагая рядом с телегой Саввы и Енафы. – Вот тебе и святейший патриарх!
Енафа тихо плакала: принесла она в приданое суженому – рабство.
С измайловских хлебных полей урожай сняли невеселый: на посев да разве что с голоду не помереть. Алексей Михайлович приуныл, а легши опочивать, не заснул.
Измайловские земли добрые, а коли случился неурожай при хорошей погоде у хороших, работящих мужиков, стало быть, на нем грех, на хозяине. Ему Господь не послал счастья! Ему указует!
Грех за собою Алексей Михайлович знал. Куда от греха денешься?! Прежнего патриарха, старика Иосифа, любовью не жаловал. Сердил его патриарх, иной раз прибить старика руки чесались. Всякому доброму делу был первая помеха. Все боялся, как бы хуже прежнего не стало.
Алексей Михайлович вздохнул, одиноко ему было. С царицей спали раздельно по случаю ее женской немочи – горестями поделиться не с кем.
Лег на бок, подогнул колени, сунул ладонь под подушку и понял – не заснуть! Сел, свесив ноги с постели. Тотчас карауливший царский сон и покой Федор Ртищев бесшумно отворил дверь.
– Нейдет сон, – сказал виновато царь. – Ты ложись, спи.
Ртищев не торопился исчезнуть, и государь, почесав себя под мышками, решил:
– Принеси-ка свечи, каламарь да перья. – Встал, глянул на стол. – Бумагу тоже принеси: письмо напишу. Завтра поутру отправь! Сам гонца пошли. Дело спешное.