— Может, разрешишь хотя бы остаться на ночь? Ведь ты же рисовала меня — значит, чем-то я тебя зацепил. На улице холод собачий, а возвращаться в свой вонючий притон… Праздник все ж таки.
— Уходи сейчас! И не обольщайся — я рисовала не тебя.
Я развернулась и ушла в ванную смывать косметику. Из зеркала на меня воззрилась тварь. Загнанная в угол, израненная окружающим миром и старающаяся побольнее укусить в ответ этот самый мир. Мне было противно и тошно смотреть этой твари в глаза. Было стыдно, что у нее мое лицо и мои рыжие волосы.
Я включила холодную воду и опустила ладони под струю. Вода, вода, смой мою горечь, унеси с собой мою злобу, хотя бы ненадолго, хотя бы на полдня… Освободи меня — дай мне дышать, думать, жить — без них, без четырех проклятых лиц, плоских, ухмыляющихся… за чьими щелочками глаз нет душ, но только ад, ад, ад…
Ну почему, почему не звонит Дар? Почему не дается мне покой и освобождение?.. Почему даже на Мика я уже не могу опереться, не могу спрятаться за его смехом, его подколками, его болтовней?..
За день до моего семнадцатилетия, в последний день моей детдомовской жизни туда вернулась вся четверка. Они давно уже выросли и обитали в других местах, но тут отчего-то синхронно соскучились по 'родным' стенам.
Мне никто ничего не дарил на прощанье, как было принято обычно. Когда я собрала вещи, директриса протянула мне паспорт и аттестат и сухо пожелала найти достойную работу и избавиться от многочисленных пороков. Я ничего не ответила: слов благодарности, естественно, не было, а язвить в столь радостный день не хотелось.
Золотой медали мне не досталось — Жабка не простила угроз, связанных с изнасилованием, и дала соответствующую установку учителям. Но даже это меня не слишком расстраивало: троек в аттестате не было, а главное — имелись знания, и я не сомневалась, что без труда поступлю на журфак или юридический. (Откуда было знать глупой детдомовской девочке, что знания не главное и смешно штурмовать престижный вуз без внушительной пачки купюр.)
Я направилась к выходу, сжимая в счастливой потной ладони ключи от комнаты в коммуналке — своей личной комнаты! И тут ко мне бросился Глеб с самой лучезарной из своих лживых улыбок. На нем был новенький модный прикид, стильно подстриженные мелированные волосы скрашивали убогость физиономии.
— Сестренка! Мы ведь все здесь братья и сестры, у нас никого нет ближе друг друга. Забудем старое! Я купил тачку на днях, позволь мне помочь тебе перевезти вещи в твое новое жилье. Нет-нет, не стоит отказываться из-за своей природной скромности!.. Я думаю, моя доброта мне окупится — ведь, как сказал один великий человек, поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой!
Он обнял меня по-братски, и Жабка даже прослезилась от трогательности этой картины. Не дожидаясь моей реакции, Глеб потянул меня к выходу, продолжая обнимать с такой силой, что я едва дышала. Остальная троица подхватила мои вещи и устремилась следом. Пока мы шли к машине — слева Глеб, справа Пиявка с Зубом, сзади пыхтел Медведь, дыша мне в затылок — я пребывала в оцепенении. Я могла бы попытаться вырваться или закричать — если б не ужас, который называют животным. Честно говоря, не знаю, как я не обмочилась за те двадцать шагов, что мы прошли к тонированной 'девятке', припаркованной у обочины.
Меня бесцеремонно впихнули на заднее сиденье. Зуб устроился рядом с водителем. Машина тронулась.
— Да не трясись ты так: никто тебя трахать не собирается! — хохотнул Пиявка, с садистским азартом выкручивая мне локоть.
Он совсем не вырос — выросли только черты лица: выпяченные губы, бараньи глаза, блестящий громоздкий нос. Не то что Медведь, превратившийся в глыбу, занимавшую полмашины, по-прежнему молчаливый и едва шевелящийся.
— Тогда зачем вам все это надо? — Я пыталась заставить свои зубы прекратить предательский перестук. — Я ведь больше не буду мозолить вам глаза. Неужели нет никаких занятий поинтереснее, чем отравлять мне жизнь? Отпустите меня, дайте хоть попробовать наладить собственную жизнь!..
— Мы тебя отпустим, — Глеб повернулся ко мне, притормозив в безлюдном переулке. Он продолжал улыбаться, но улыбка, утратив лицемерие, стала хищной и склизкой. — Мы просто хотим, чтобы ты, маленькая шлюшка, запомнила, что принадлежишь нам. И мы можем придти за тобой в любой момент: через месяц, через год, через десять лет.
— Или завтра, — Зуб осклабился — не менее гнусно, чем его приятель, обнажив ряд тяжелых золотых резцов.
Кажется, он уже не был лидером в этой четверке — но подголоском.
— Или завтра, — Глеб вытащил пачку дорогих сигарет, и все, почтительно угостившись, закурили. — Ты устроишься на работу, официанткой или проституткой, не важно. Может быть, выйдешь замуж и нарожаешь детишек. Но каждую ночь, засыпая, будешь думать о нас и благодарить небеса, что сегодня мы тебя пощадили. Может, мы даже никогда не придем за тобой, но твоя жизнь будет наполнена вечным ожиданием. Ах, как же это сладко!.. — Он мечтательно затянулся и выпустил в потолок машины пять дымных колечек.