Они выбросили меня возле моего нового дома. На прощанье каждый затушил хабарик о мое плечо. Они ржали: 'Ты наша клейменная корова!'
Шрамы от ожогов не рассосались до сих пор: четыре светлых кружка в виде кривого ромба. И сейчас, стянув через голову джемпер, я смотрю на проклятое клеймо в сотый, в тысячный раз. 'Этот круг замкнут. Я принадлежу им. Дурная бесконечность, кошмар, в котором играют моей головой…'
………………………………………………
МИК:
Все труднее и труднее удерживать себя здесь. И за маской равнодушия прятаться все более проблематично: она тесна, жмет мне лицо. Сам не знаю, почему я медлю уходить, чего жду. Светлых перемен? Чуда?.. Последнее время от нее — ни проблеска радости или света. Она ждет звонка Дара, как избавления. Она не понимает, что это ловушка, ловушка — в которой окончательно умрет, задохнется ее душа. Хотя это, в сущности, уже не важно. Она уже практически умерла.
………………………………………………
8 января
Сегодня я появилась в Конторе первый раз в этом году. До этого отлеживалась дома: водка, видимо, попалась паленая. Вроде как накаркала — соврав Илоне, что нездорова, и с неделю выкарабкивалась из тошнотного 'очень плохо' в мутное и вязкое 'плохо, но жить можно'.
Я притащилась в родной бордель не от хорошего самочувствия, а от полной безысходности — не в силах обозревать попеременно стену, потолок и спину Мика. Все три предмета были до отвращения знакомы и совершенно безучастны к моему состоянию.
Встретив меня и критически разглядев со всех сторон, Илона с несвойственным ей сочувствием предложила отлежаться еще. Я гордо покачала головой и устроилась в самом незаметном уголке холла в твердой уверенности, что сегодня у меня будет пустой день. Но я ошиблась. Первый же дядечка, прибывший к нам на огонек, из пяти предложенных кандидатур выбрал отчего-то меня. То ли он отличался подслеповатостью и принял мой оливковый цвет лица за изыски макияжа, то ли был обдолбанный или укуренный и ткнул в первую попавшуюся фигуру.
За тот час, что мы провели вместе, он не дотронулся до меня и пальцем. Все твердил, что я похожа на его дочку, и какая она умница, в Оксфорде учится, замуж собирается выходить, и как я могу здесь работать, и как мне не стыдно — ведь это безнравственно и порочно, и губит мою бессмертную душу. Я долго терпела молча, с ощущением, что мои мозги в такой степени еще не трахал никто. А по истечении оплаченного времени высказала все, что накипело.
— Почему бы вам не пойти и не прочитать лекцию о душе моим воспитателям в детском доме, которые не привили мне понятия о чести и морали? А также тому мудаку, что, напившись, уничтожил моих родителей? Тем ублюдкам, что каждый день на протяжении всего моего детства говорили мне, что я ничтожество, падаль, мразь, недостойная человеческой жизни?..
Дядечка взирал на меня с ужасом, выпучив глаза. Нет, он не потребовал назад свои деньги, но когда Илона, закрывавшая за ним дверь, произнесла стандартное: 'Заходите к нам еще', так скривился, что в течение последующих сорока минут я должна была выслушивать нотацию на тему о том, что клиент всегда прав, а эмоции надо оставлять за порогом.
Странно, что я сорвалась на незнакомого человека — прежде за мной такого не замечалось. Видимо, последние месяцы доконали.
Нотацию Илона завершила неожиданно:
— А вообще, приготовься. По крайней мере, поправь макияж. К тебе едет тот седой и представительный, тот, что Даром назвался. Надеюсь, хоть с ним ты будешь вести себя любезно и вежливо.
Новость, произнесенная сухим деловым тоном, будто смазала маслом мои оголенные измученные нервы. Наверное, так, как я его ждала, ждут возлюбленного после долгой разлуки. Я не знаю, что такое возлюбленный, не знаю, что такое любовь — но избавление от кошмара было для меня насущнее всех чувств и всех радостей на свете.
Я надела темное закрытое платье — несмотря на возмущенные вопли Илоны. (Странно, как оно могло оказаться в Конторе — настолько это одеяние не вязалась с остальными нарядами.) Правда, лицо выглядело еще зеленее на фоне черного бархата, синяки под глазами — еще заметнее. Но я не ставила целью соблазнять клиента, и даже ложиться с ним в постель.