Кэсси читала и перечитывала два коротких предложения, набранные на плотной шершавой бумаге, но смысл слов ускользал от неё. Она могла бы сидеть так целый час, постепенно истекая кровью, если бы её внимание не привлек странный шуршащий звук, сопровождаемый отчаянным карканьем ворон.
Герцогиня пришла в движение. Она медленно поворачивала окаменевшую голову, от которой шарахались прочь перепуганные птицы. Руки оторвались от скал, на которых покоились сотни лет, и это испытание стало роковым для нескольких пальцев, которые оторвались и обрушились серыми кусками. Исполинская женщина смотрела на Кэсси провалом своей единственной глазницы. Правая рука торжественно вытянулась вперёд, показывая на девушку обломанным остовом указательного пальца. Иссушённые губы растянулись в усмешке, обнажив большие жёлтые зубы с чёрными промежутками между ними…
… и тут тонкая шея не выдержала движения и разломалась. Голова Герцогини с грохотом упала вниз. Череп раскололся от удара о землю, вмялся внутрь себя, выплескивая наружу зловонный серый прах. Тяжелая коса рассыпалась на ветру, и волосы соломенного цвета разлетелись по всему полю. После этого стало очень тихо — казалось, вся Колония до самых дальних окраин замерла в ожидании, что же будет дальше.
Кэсси не знала, сколько времени прошло после этого: может, минута, может, десять. Она всё сидела и смотрела на ставшую безголовой Герцогиню, и на неё падала тень от гигантской руки.
Из прострации её вывело множащееся жужжание приводов. Взглянув на Белотравное поле, Кэсси увидела, как с улиц, примыкающих к полю, один за другим появляются металлические пауки. Не один, не два и даже не десять — казалось, все арнольды Колонии спешили сюда, и их становилось всё больше. Новые теснили к скалам тех, кто появился раньше, и через какое-то время всё Белотравное поле превратилось в серебристое беспокойно жужжащее море. Даже то, что осталось от головы Герцогини, было безжалостно затоптано ими в этой давке. А тем временем в небе уже рос рой зелёных светлячков: фиджи тоже решили присоединиться к своим наземным собратьям.
— Что происходит? — прошепелявила Кэсси. Слова вылетели из изувеченного рта брызгами крови. При звуке её голоса по рядам арнольдов прошло волнение: тысячи автоматонов замахали копьями, завертелись на местах. При взгляде сверху казалось, что они танцуют некий диковинный танец.
«Буги-вуги», — вспомнилось Кэсси. Танец, о котором ей рассказывал Леон. Он прочитал про него в одной из своих книжек.
Небо потемнело от тучи автоматонов-стрекоз, которые нависли над полем, загораживая солнечный свет. Фиджи расположились многоярусным полукругом перед пещерой, где сидела Кэсси; под их прожекторами всё Белотравное поле окрасилось в призрачные замогильные цвета.
Кэсси ткнула пальцем в одного из ближайших к ней фиджи, у которого из корпуса свисал трос с клешней, и приказала:
— Сюда.
Автоматон послушно оторвался от общей толпы и подлетел к девушке. Кэсси поймала трос и поднесла его к своему плечу, и клешня понимающе сомкнулась на её ключице. Несмотря на устрашающий железный блеск, манипулятор обхватил плечо очень мягко и бережно; Кэсси даже ничего не почувствовала. Тем временем к ней подлетел ещё один фиджи с тросом — не понадобилось даже звать его отдельно. Кэсси оставалось только поднести трос к другому плечу. Теперь стоит дать одну команду, и фиджи спустят её на землю со всеми удобствами.
Но Кэсси медлила.
Она посмотрела на армию автоматонов, которая всё пополнялась и пополнялась и перестала умещаться в поле; на опаленные небоскребы и башни, над которыми сверкали молнии; на едва различимое в наступившем сумраке пятно у подножия скалы, которое совсем недавно было её возлюбленным; и, наконец, на руку Герцогини, которая была всё ещё устремлена в её сторону.
Она всё поняла.
Улыбнувшись простирающемуся перед ней городу разорванными губами, Кэсси взмахнула рукой в повелительном жесте и крикнула:
— Вперёд!
И легион двинулся вперёд.
2016 г.
Москва
Я рос в запорошенном снегом безымянном северном поселении, где солнце было скорее случайным гостем, чем дневным светилом. Город окружала кочковатая равнина, летом дающая недолгую жизнь чахлым росткам, а зимой превращающаяся в заледенелую пустошь. Через неё текла широкая река с холодной ленивой водой, имевшая обыкновение промерзать чуть ли не до дна. Тем не менее, она была нашей кормилицей, и жители городка почтительно именовали реку «Матушкой» — она просто кишела рыбой, и в краю, почти лишённом зверья и растительности, ловля рыбы была промыслом, позволявшим людям выживать. Рыба была основным питанием нашей семьи: варёная, жареная, солёная, тушёная, вяленая, замороженная, и даже прокисшая — напоминающая вонючий студень, пролежавшая неделю в неглубокой летней землянке. Отец занимался добычей рыбы во все сезоны и сам весь пропах ею: скинь он все одежды и мойся целый час горячей водой, от него всё равно за версту разило бы влагой, солью и илом. Лишь в «пьяную неделю» в середине зимы, когда о солнечном свете нам напоминали лишь осторожные сумерки на востоке, а город окутывал обжигающий кожу ледяной туман, рыболовство прекращалось вместе со всей видимой жизнью в городке. Эти дни неспроста назвали «пьяными» — единственным занятием почти всех жителей в них являлось беспробудное общение с бутылкой. После пьяных дней все свалки утопали в пустых бутылках, и мы, малолетние детишки, развлекались тем, что били их, чтобы услышать звон стекла.