Не сводя глаз с зеркала, Кэсси зачарованно потеребила кармашек красной рубашки на животе справа от пупка. Кармашек был на липучке, и она легко могла открыть его и увидеть на своей коже чуть выступающий овал желоба и венчик выводящего клапана. Именно эта тошнотворная даже на вид штука, которую ей вживили десять лет назад, кормила её все эти годы после гибели родителей. Иначе обитать бы ей в подземных трущобах, куда солнце не заглядывает вовсе, и люди рождаются, живут и умирают, так и не увидев малейший лучик света. Это если они в младенчестве не идут на корм хищным мутантам, для которых нижние уровни города — настоящее раздолье. Другой вариант — влиться в плотные ряды чумазых малолетних проституток окраинных районов, которые, по слухам, часто заканчивают жизнь не лучше, чем неудачливые младенцы. И в том и в другом случае к шестнадцати годам её тело утонуло бы в городском отстойнике, но Кэсси продержалась куда дольше — спасибо отменному здоровью с рождения, благодаря которому она прошла строгий отбор на заветное место. По меркам Колонии достижение двадцати пяти лет девушкой, оставшейся в подростковом возрасте без родителей и крова, было настоящим подвигом. Так что Кэсси не была в слишком большой обиде на судьбу. Единственное, что она находила глубоко несправедливым — почему это должно было случиться сейчас? Почему не годом раньше (тогда она не была знакома с Леоном) или годом позже? Именно сейчас, когда она впервые влюблена, но не успела толком вкусить этой, пожалуй, единственной причины, которой можно оправдать влачение жалкого существования, инфекция решила с ней разделаться. Хорошо ещё, что эта гадость не передаётся другим людям — иначе даже оставшийся крошечный срок ей не было бы суждено провести с любимым человеком…
Раздался второй гудок. Он то затухал, то набирал громкость, был неприятно-дребезжащим, но был лишь бледным подобием первого — просто напоминание, что за тебя твою работу никто делать не собирается. Кэсси отошла от зеркала, и вовремя: дверь открылась, показался Леон. Вопреки её ожиданию, ничего про одежду говорить он не стал, лишь спросил:
— Ну что, идём?
— Идём, — ответила Кэсси.
Путь от бараков до Белотравного поля был не самым близким, к тому же нельзя было идти напрямую: приходилось огибать центральные и рабочие кварталы, чтобы не нарваться на арнольдов. День выдался пасмурный, и красное солнце, скрытое за скалистыми тучами, давало сумеречный свет с рубиновым оттенком: белый цвет в таком освещении выглядел розовым, чёрный — бордовым. Каменные черепа, недобро взирающие на прохожих с крыш административных зданий, казались покрытыми кровью. Вдалеке проволочные шпили уже начали искриться и извергать зелёные ветвистые молнии, которые подхватывались верхушками башен-генераторов в виде женских голов с развевающимися волосами (Кэсси доводилось смотреть на них вблизи — это было страшноватое зрелище: при каждой вспышке глаза женщин блестели, словно они вот-вот оживут).
После второго гудка улицы наполнялись людьми, спешащими на работу. Чёрные рты сундукообразных бараков и домов из серого камня (в них жили те, кому посчастливилось дослужиться до жителя второго класса) выплевывали наружу под холодное небо рабочих, сеятелей, шахтёров, грузчиков, пекарей, виноделов, наёмных саморубов, проституток… Люди смешивались в пёстрые потоки, которые лились по улицам-венам, становясь живой кровью Колонии. Кровь, которая текла из центра в окраины, была тёмной, старой, отработанной, потерявшей надежду, а кровь, двигающаяся во встречном направлении — быстрой, молодой, уверенной, что в этом городе, задыхающемся в нечистотах под гнетом автоматонов, можно жить и искать своё счастье, не сгинув бесславно в одном из стоков-капилляров.