Действительно, я думаю, что музыка приходила мне на ум раньше, а затем я придумывал слова, чтобы положить их на мелодию, какой-то вид звука. Я мог слышать мелодию, но поскольку я не умел записывать её музыкально, мне оставалось, чтобы запомнить её, только попытаться придумать слова и положить их на музыку. И много раз я заканчивал как раз словами, а мелодию вспомнить не мог.
Привет, я люблю тебя,
Не скажешь ли ты мне свое имя?
Привет, я люблю тебя,
Позволь мне участвовать в твоей игре.
Это было в 1965-м году, за три года до того, как мир услышит “Привет, я люблю тебя”; Джим сидел на песчаном пляже в Венеции, глядя на молодую стройную высокую чёрную девушку, медленно приближающуюся к нему.
Тротуар припадает к её ногам
Как собака, которая просит чего -нибудь сладкого.
Ты надеешься сделать её зрячей, дурак?
Ты надеешься овладеть этим тёмным сокровищем?
Для “Конца ночи” он черпал вдохновение из романа французского приверженца нацизма и несокрушимого пессимиста Луи Фердинанда Селина “Путешествие в конец ночи”: “Идём по шоссе из конца ночи…” Третья песня, “Кухня души”, была посвящена “Olivia”, маленькой душевной забегаловке около венецианского пассажа, где Джим мог взять большую тарелку коротких рёбер, фасоли и кукурузного хлеба за 85 центов и обед с бифштексом за 1 доллар 25 центов. Ещё одна песня, “Мои глаза увидели тебя”, включает описание всех телеантенн, которые Джим видел с крыши: “Пристально глядя на город под телевизионными небесами…”
Несмотря на очевидное происхождение этих песен, они необычны. Даже простейшие из них имеют загадочную или фантастическую особенность, ритм, строчку или образ, которые придают стихам необычную силу. Как в том случае, когда он вставил строчку “Лица выглядят уродливо, когда ты один” в “Люди странные”. А в песне об “Olivia” была строфа: “Твои пальцы плетут быстрые минареты, / Говоря тайными алфавитами. / Я зажигаю ещё одну сигарету, / Учусь забывать, учусь забывать, учусь забывать”.
Эти первые песни-поэмы происходили из темноты, которая так привлекала Джима, ощущавшего себя её частью. Видения смерти или безумия были им выражены пугающе, будто с принуждением. В одной песне, ставшей позднее частью длинной работы “Празднование Ящерицы”, Джим писал: “Однажды у меня была несложная игра: / Мне нравилось ползать в своём мозгу. / Я думаю, ты знаешь, какую игру я имею в виду, / Я имею в виду игру “стань сумасшедшим””. В “Прогулке в лунном свете”, ещё одной приятной песенке о любви с богатой образностью, так сильно воздействующей на чувства слушателей, что она больше походила на рисунок, чем на стихотворение, Джим написал удивительную концовку: “ Давай, baby, давай совершим небольшую поездку / Вниз, вниз, к берегу океана. / Если мы сделаем это, мы станем действительно одним целым / Baby, давай утонем сегодня вечером, / едем вниз, вниз, вниз, вниз…”
Однажды, сочинив несколько песен, Джим сказал себе: “Я должен их петь”. В августе он получил такой шанс, когда неожиданно столкнулся с Рэем Манзареком, шедшим по Венецианскому пляжу.
– Привет, парень!
Привет, Рэй, как дела?
О’кей. Я думал, ты уехал в Нью-Йорк.
Нет, я остался здесь. Живу вместе с Деннисом и за его счёт. Пишу.
Пишешь? Что ты написал?
О, немного, – сказал Джим. – Всего несколько песен.
Песен? – спросил Рэй. – Можно их послушать?
Джим присел на корточках на песок, Рэй встал перед ним на колени. Джим, отталкиваясь руками, раскачивался из стороны в сторону, продавливая песок сквозь пальцы; глаза крепко закрыты. Он выбрал первое четверостишие из “Прогулки в лунном свете”. Слова лились медленно и бережно.
Давай уплывем на Луну, / ах-ха
Давай поднимемся сквозь течение,
Пройдём сквозь вечер, в котором
Город спит, чтобы спрятаться…
Когда он закончил, Рэй сказал:
Это величайшая, чёрт возьми, песенная лирика, которую я когда-либо слышал. Давай создадим рок-н-ролльную группу и заработаем миллион долларов.
Именно так, – сказал в ответ Джим. – Это как раз то, о чём я всё время думаю.
Рэй был худощав, за что “пляжное сообщество” называло его “костлявым”. Он был около 185 см ростом, стройный, и весил килограмма 73. У него были очень широкие плечи, крепкая прямоугольная челюсть, холодные “умные” очки без оправы. Если верить в обычные голливудские клише, его стоило бы причислить к тем, кем он был совсем недавно – к серьёзным и ответственным студентам-выпускникам, или к тем, кем он вполне мог стать каким-нибудь строгим молодым учителем в приграничном городе Канзаса. Но была в нём и мягкость. На квадратном подбородке у него была ямочка, а голос был всегда сдержанным, любезным, успокаивающим. Рэю нравилось принимать на себя роль старшего брата каждого организованного, умного, зрелого, мудрого, способного на великое сочувствие и на огромную ответственность.