Съёмки начались на Пасхальной неделе. В сюжете снова доминировала смерть в пустыне бородатый Джим Моррисон бродил в горах Калифорнии около Пальм Спрингз, неожиданно столкнулся с умирающим луговым волком, пока добирался на попутке до Лос-Анджелеса, и затем, вероятно, убил первого водителя, который согласился его подвезти.
Пока в Лос-Анджелесе заканчивались съёмки, Джим совершил таинственный телефонный звонок в Сан -Франциско Майклу МакКлюру. Он не представился, когда услышал голос Майкла.
Я убил его, – сказал Джим.
Майкл узнал голос Джима.
Джим… – Он подумал, что Джим, вероятно, был пьян. Но тот был абсолютно трезв.
Джим резко бросил трубку и вышел из телефонной будки с кривой улыбкой в уголках губ.
Теперь мы идём к дому 9000, – сказал он.
Джим пил часами, но не напивался пьяным. Джинни Гэнел, тогдашняя секретарь “Doors”, и Кэти Лишьяндро были вместе с ним, как и Фрэнк, Бэйб, Пол и Леон. Было уже темно, когда они поднимались на лифте на крышу 17-этажного дома 9000 на бульваре Сансет. Идея была такая: Джиму вокруг талии повязать верёвку (которую не будет видно в кадре), и с ней он должен был исполнить краткий танец на поперечной балке шириной в полметра в семнадцати пролётах над тротуаром. Верёвку должны были держать друзья, которые спасли бы его от смерти, если бы он сорвался.
Когда Джим объяснил эту сцену, все забеспокоились. Они знали, что не смогли бы отговорить его от задуманного, но они не были бы его друзьями, если бы не попытались хотя бы протестовать.
Но ведь на самом деле ты не хочешь этого делать, правда? – сказал Леон.
Джим посмотрел на него. Казалось, он воспринял этот вопрос как вызов. Он эффектно сбросил с пояса верёвку, выпрыгнул на парапет, скомандовал Полу начинать съёмку и исполнил свой танец, переходя порой границы спектакля, помочившись, например, с балки вниз на Сансет. Вся эта сцена выглядела бессмысленной – если бы вы не знали Джима. А это было просто пьяное сумасшествие.
Если в своих фильмах Джим был безрассудной звездой рок-н-ролла, то книги проливали свет на другую сторону его личности – они показывали Джима-поэта.
Он был вполне доволен опубликованными им стихами. “The Lords” были составлены наиболее экстравагантно: 82 зарисовки в духе Рембо – о видениях и о кино – были отпечатаны на дорогой кремовой пергаментной бумаге 11-го формата в шикарном голубом переплёте с красными завязками и заголовком золотыми буквами. “Новые творения” были изданы более скромно: 42-страничная книжка обычного формата с более поздними стихотворениями была напечатана на бледно -жёлтой бумаге сорта, используемого на блестящих обложках журналов, переплетена в коричневый картон, подобный тому, в какой переплетают школьные тетради для конспектов, и, опять же, имела заголовок золотыми буквами. Джим оставил в офисе “Doors” по сто экземпляров каждой книги – их сложили у стены около стола Билла Сиддонза. На обложке каждой книги было имя, которое он использовал для своих стихов – Джеймс Дуглас Моррисон.
Во всех “Новых творениях” слова и фразы сексуального конфликта сочетались с образами боли и смерти. Здесь были убийства, линчевания, катастрофы, дети привидений, разорванный рот, гонорея, зло от лжи, человеческие танцы на сломанных костях, оскорбления, восстания, художники ада. Здесь была гротескная потусторонность, незримое присутствие Лавкрафта и Босха. Часто упоминаются животные: насекомые, ящерицы, змеи, орлы, пещерные рыбы, угри, саламандры, черви, крысы, дикие собаки.
Последнее стихотворение в этом тонком томике было не менее отчаянным, чем все остальные. Здесь, в этом неозаглавленном описании последствий апокалипсиса было путешествие по потерянной земле.
Стихи отражали глубокий, долгий взгляд на кровоточащие раны страшного отчаяния Джима, которое никогда так и не было, да и не могло быть адекватно понято и объяснено, но которое оказалось болезненно ясным и прекрасно выраженным в его поэзии.
Четыре нью-йоркских журналиста, монтировавших телевизионную панель, кажется, испугались, когда Джим лёгким шагом вошёл в студию 13-го канала. Когда пять месяцев назад они последний раз видели его в “Madison Square Garden”, он был чисто выбрит и одет в свои чёрные кожаные штаны. Теперь он носил широкую бороду, тёмные авиационные очки и полосатые хлопчатобумажные железнодорожные штаны и курил длинную тонкую сигару так он больше был похож на привлекательного, мускулистого Че Гевару. Столь же харизматический, как и всегда, он был теперь трезв и очарователен, говоря всем, как он рад оказаться в студии образовательного телевидения, где нет цензуры, разговоров и музыки, которые надо воспринимать всерьёз.