МакВильямс произнёс получасовую речь, которая казалась почти апологетической, и сел, не глядя на Джима.
В девять вечера в субботу присяжные начали обсуждение и к 11.30 приняли решение по трём из четырёх обвинений. Джим был, по их заключению, невиновен в первом и четвёртом непристойном поведении (обвинение в симулировании мастурбации / симулировании орального сношения; уголовное преступление) и публичном пьянстве (проступок), но виновен в третьем – богохульстве (тоже проступок). (Когда Джим был на трибуне, его спросили, раздевался ли он. Отвечая, он случайно сознался в одном из обвинений: “Я не помню. Я был слишком пьян”. По иронии, он был оправдан как раз по обвинению впьянстве). Присяжные сказали судье Гудману, что они “застряли” на обвинении номер два: публичное раздевание (тоже проступок), поэтому он изолировал их в гостинице Майами и объявил перерыв в заседании до 10 утра в воскресенье, когда присяжные должны были закончить своё обсуждение.
Утром в воскресенье Джим читал биографию Джека Лондона, написанную Ирвингом Стоуном, “Моряк в седле”, когда в зале суда появились присяжные, и их старшина зачитал вердикт. Он был признан виновным в раздевании.
Приговор должны были вынести в конце октября. Поскольку Джим не мог быть выдан из Калифорнии за проступки, залог был увеличен с 5.000 до 50.000 долларов, чтобы заставить его вернуться.
Фаны увидели его выходящим из зала суда в чёрных джинсах, ботинках, в спортивном свитере с вышивкой, важного, когда Джим остановился поговорить с репортёрами. “Этот процесс и его исход не изменят мой стиль, потому что я утверждаю, что не сделал ничего дурного ”.
Месяцы после суда, казалось, были хуже самого процесса. В Майами Джим ещё замечал время. Теперь он неумолимо двигался к трагедии.
Почти сразу по возвращении из Флориды он впал в отчаянный страх, узнав, что от передозировки умерла Дженис Джоплин. Сначала Джими. Потом Дженис. Как-то в загородной поездке Джим сказал друзьям: “Вы пьёте с Номером Три”. А потом он так сильно поругался с Памелой, что она ушла от него – всплеснув руками, собрала вещи и улетела в Париж к своему богатому французскому графу.
Последующие дни он проводил в барах, а ночи – в гостинице на Стрип, где Джим и Бэйб занимали соседние комнаты.
Эй, Бэйб, смотри сюда!
Джим свесился с балконных перил в своей комнате “Hyatt House Hotel” наружу на высоте десятого этажа над Сансет Стрип. Он пил и нюхал кокаин.
Я не хочу, чтобы ты это делал, – сказал Бэйб, – ты заставляешь меня нервничать.
Он вышел на балкон, посмотрел на край и на Джима, всё ещё висящего на руках. “Ты собираешь огромную толпу”, – сказал он. Бэйб снова взглянул на улицу и сказал, что на тротуаре стоит управляющий гостиницей и машет руками. Через несколько минут раздался оглушительный стук в дверь. Бэйб помог Джиму забраться внутрь и усадил его, а затем открыл дверь рассерженному управляющему и нескольким полицейским.
Что здесь происходит? Чем, чёрт возьми, вы здесь занимаетесь?
Всё в порядке, – сказал Бэйб, указывая на Джима.
Полицейские вошли в номер. Потом они заявили, что то, что Бэйб широко распахнул дверь, было приглашением войти, а то, что он указал на Джима – “жестом гостеприимства”. Пока они обследовали комнату, Бэйб смог спрятать кокаин, лежавший на туалетном столике в сложенной втрое открытке с надписью “Посетите туалетную комнату”. Но полиция нашла марихуану. Поскольку это было в комнате у Бэйба, Джима не арестовали. Но его переселили в другое крыло гостиницы, выходящее на автостоянку.
Когда журналист из журнала “Circus” Салли Стивенсон спросил его о концерте в Майами, Джим, наконец, заговорил об этом. “Я думаю, что я просто был съеден тем имиджем, который вокруг меня создался и с которым я иногда осознанно, а чаще всего неосознанно сливался. Мне действительно оказалось сложно всё это переварить, и в один прекрасный вечер я просто положил этому конец. Всё свелось к тому, что я сказал публике: они – всего лишь скопище трахнутых идиотов, а не публика. Ведь так или иначе, что они делали? Главный смысл был показать, что в действительности-то они здесь не затем, чтобы послушать несколько песен в исполнении хороших музыкантов. Они пришли сюда за чем-то другим. Почему бы не предположить это и не подыграть этому?”
Он сказал, что воспринимал интервью как “очень важную художественную форму, включающую в себя исповедь, полемику и перекрёстный допрос”. Он говорил и о лосанджелесских полицейских, которые были “идеалистами… почти фанатиками, уверенными в правоте своего дела. У них вся философия – в их тирании”.