Он никогда бы не рискнул. Несмотря на все его легендарные способности на игровом поле, на невероятно сильную руку, которая могла сделать его звездой, мой муж не любил вызовов. Принц моей хреновой сказки предпочитал нечестные драки, чтобы его противник был безнадежно слабее, а итог был гарантирован. В старшей школе он был большим парнем, который выставлял ногу в людном коридоре, лишь бы посмотреть, как какой-то хилый восьмиклассник шлепнется. Он был мужчиной, получавшим странное, гротескное удовольствие, когда преследовал паука по дому, позволяя тому выбраться на свободу, а затем обрушивая на него ботинок или свернутый журнал и превращая его в пятно на полу. Или от этой проклятой электромухобойки – он обожал ее. Он смотрел это как фильм, сидя на крыльце с пивом в руке, пока комары и мухи плыли из сумрачного леса, притягиваемые гипнотическим голубым свечением прибора на нашем заднем дворе. Если закрыть глаза, можно было услышать, как они сталкиваются с ним: «Бззз! Фззз!»
Дуэйн по-идиотски хихикал каждый раз, когда насекомое себя сжигало, такой порывистый звук из глубины его горла, и в конце концов он допивал пиво, бросал скомканную банку во двор и говорил: «Гребаные насекомые такие тупые».
Вот таким был мой мужчина: полупьяный во вторник, упивающийся превосходством над чем-то, у чего даже нет центральной нервной системы. Чтобы издеваться над кем-то его габаритов потребовалась бы стойкость характера, которой у него не было.
Но такими и были мужчины Коппер Фолз. Не все, может, даже не большинство, но достаточно. Достаточно, чтобы это стало тенденцией. Достаточно, чтобы, будучи одним из них, оглядываться и думать, что таким быть нормально. Твой отец, наверное, был таким же; он же и научил тебя, что есть определенное чувство власти в растаптывании пауков, сжигании мух, уничтожении жизни настолько меньше твоей, что это едва ли имело значение. Ты бы с ранних лет этому научился, будучи еще мальчиком.
А потом ты бы провел остаток своей жизни в поисках маленьких существ, которых можно раздавить.
Это случилось летом, когда мне было одиннадцать, я еще была достаточно маленькой, чтобы верить, что место, где мы жили, обладало какой-то магией. Наш трейлер располагался на ближайшем к дороге участке, а за ним возвышались груды мусора, словно древний разрушенный город. Свалка казалась краем света, и мне нравилось притворяться, что так и было, а мы с отцом были ее хранителями – стражами на границе, которые должны защищать древние тайны от нарушителей и грабителей. Извивающиеся коридоры утоптанной грязи были проложены между грудами металлолома, сломанной мебели, выброшенных игрушек. Западную границу владений отмечала длинная груда разбитых машин, наваленных, как продолговатые кирпичи, и таких старых, что они были там не то что до моего рождения, но еще до того, как мой папа стал управляющим. Папа их ненавидел; он беспокоился, что однажды груда развалится, и предупреждал меня никогда не пытаться взобраться наверх, но ничего не мог с ней сделать. Аппарат, которым их поднимали и прессовали, давно был продан в уплату каких-то долгов, поэтому машины оставались медленно ржаветь. Я пробиралась до конца той линии, где груды кончались и начинались леса – узкая тропинка пожелтевшей травы вела от сплющенной «Камаро» и исчезала между деревьями. Это была самая старая часть территории, еще до времен, когда это место стало кладбищем ненужных вещей. Мое любимое место было спрятано в ста ярдах за деревьями: поляна, где поржавевшие оболочки трех древних грузовиков стояли носами друг к другу, погрузившись в землю по самое днище. Никто не знал, кому они принадлежали и как давно их там оставили, нос к носу, будто они прервались посреди разговора, но я обожала их формы: закругленные капоты, тяжелые хромированные бамперы, большие, черные дыры на месте фар, как глаза жуков. Теперь они были частью ландшафта. Животные годами гнездились в сиденьях, побеги обвились вокруг шасси. Прямо в одном из них прорастал дуб, поднимаясь из водительского сиденья и сквозь крышу, расцветая пышной зеленой кроной над ней.
Мне это казалось красивым. Даже уродливые части, вроде той линии нагроможденных машин или груд испорченного хлама, казались мне захватывающими, опасными и немного загадочными. Я еще не поняла, что должна стыдиться – трейлера и куч позади него, нашей дешевой мебели, того, как папа выбирал игрушки или книги из коробок дерьма, которые люди оставляли на свалке, отмывал их и дарил мне на Рождество или дни рождения, завернутыми и перевязанными бантиком. Я не знала, что это мусор.
Я не знала, что мы – мусор.