Там кисельные берега губ оленьих нежней,
Там по стенам вьются лианы из диких роз,
Там живой дед Мороз,
****а может быть Санта-Клаус,
Или, как у Булгакова, Штраус.
Ты захочешь нос сунуть на улицу?
– Черта с два!
Ведь в подъезде бычком на стене кто-то вывел слова:
Пешкаруса дати – набойки стоптати,
Трамваем – пуговицы потеряти,
Спуститься в метро – взорватому быти,
– Домой возвращайтесь и лапу сосите!
Ты нацепишь рюкзак – и на рынок айда за картошкой,
Там воняет протухшая рыба и мочатся кошки,
У забора старушки рядками сидят,
Овощами и мясом торгуют, галдят,
За ограду гнилье и ошметки летят…
Для чего этот смрад?
И зачем этот ад?
Потому что там тоже кончается мир —
Захудалый, протухший, из латок и дыр —
Мир торговок.
– А что за забором?
– Сортир…
Ты вернешься домой – от покупок лукошко ломится,
Зафигачишь окрошку. В горшочке мясо готовится,
Голова от усталости клонится…
И с балкона очистки твои полетят
В палисад, где бычки прорастать не хотят,
Где пустые бутылки под утро звенят,
Алкаши, как солдаты, вповалку лежат,
Им уже невдомек, где кончается мир,
Начинается гульфик штанов и сортир…
А вдали, за рекой, там, где дрыхнут курганы темные,
Шашлычье понаехало жирное и отборное,
Придавили березоньки джипами мощными,
И разинули рты магнитолы истошные,
И сражаются с тьмой габариты, костры.
Все упиты, убиты – короче, мертвы…
А наутро свернет шапито молодежь гулящая,
И умчится их мир разбитной, как оркестр, гремящий,
И останется тара сверкать на земле,
И останется пластик в смердящей золе,
Потому что у каждого дверь на стене,
За которою он пребывает во сне,
Потому что у каждого собственный мир
Из любви и цветов. А за дверью – сортир…
Приближение к родным пенатам отвлекло меня от философских мыслей.
Поскольку у нас с Этьеном не было времени звякнуть заранее маме по телефону, наше появление окажется для нее сюрпризом. Мы неслышно приземлились на песчаной косе, вскарабкались по земляным ступенькам, ведущим к особняку, и, крадучись, пересекли поляну. Старинный двухэтажный дом, построенный на лесистой возвышенности, отделанный серо-коричневой мраморной крошкой, вернул мне былые ощущения сказочности и таинственности. Я поднялась по замшелой лестнице с бронзовыми коваными перилами и замерла перед тяжелой дверью цвета какао, сильно напоминающей разделенную на квадраты шоколадку (в детстве я однажды ее облизала, и мне за это влетало). Дернула шелковый шнурок звонка. Этьен в нетерпении переминался с ноги на ногу.
– Мама в саду, – наконец сообразила я и потащила Этьена за руку влево, дальше, вдоль решетчатого забора, увитого плющом и виноградом, к калитке. Мы обогнули дом и остановились у черного входа.
Я открыла дверь своим ключом, и мы прошли через террасу и сени прямо на кухню. На плите стоял горячий чайник. Я вытащила из холодильника дольки пиццы, налила Этьену чаю, придвинула молочник, овсяное печенье, варенье, фрукты, а сама побежала в виноградник.
Мама оказалась на месте. Она собирала виноградные кисти в огромные глиняные кувшины. Я вкратце поведала ей, что познакомилась с неким молодым человеком по имени Этьен, который приходится сыном пилоту Ивану, лучшему другу ее покойного мужа и моего любимого папочки. И что Иван в свое время имел интимную связь с одной эксцентричной особой, родившей впоследствии от него этого самого Этьена. И вот теперь, дескать, Этьен вырос и хочет разыскать своего отца.
– Он рассчитывает на твою помощь, мама, – вставила я под конец ключевую фразу. А потом, сделав вид, будто спохватилась, добавила: – Да, чуть не забыла: Этьен просил передать тебе, что папа оставил нам целое состояние.
После чего, старательно пряча победоносную мину, вручила матери бумажку с кодом от банковского сейфа, нацарапанным химическим карандашом.
– Наконец-то мы сможем поправить дела в заповеднике, нанять смотрителей… – мечтательно прошептала мама севшим уставшим голосом, глубоко вздохнув.
– И поэтому ты просто обязана помочь Этьену. Постарайся вспомнить и рассказать ему о его отце все, что тебе известно. Пожалуйста! – подвела я итог сказанному.