Никому не разрешалось сидеть в кресле или на канапе, чтобы не задели подушки; нам всем приходилось сидеть на полу. Прежде чем лечь спать, мама расставляла тарелки для завтрака: каждую на свое место и с точно отмеренной порцией хлопьев в ней. Безупречная чистота дома способствовала созданию образа превосходной матери в глазах любого представителя закона или органов опеки. Если она так хорошо следит за домом, рассуждали они, то о детях она должна заботиться с такой же страстью и отдачей.
Если мои непреодолимые горе и гнев начинали извергаться подобно вулкану и я разбрасывал по комнате чашки и тарелки или бросался на своих братьев, кусаясь и пинаясь, быстро приходила мама. Наличие в доме взволнованного пятилетнего ребенка, крушащего все вокруг в приступе ярости, она не смогла бы вынести и под страхом смерти. Меня нужно было подчинить своему влиянию немедленно и безвозвратно, чтобы я подчинялся ей так же слепо и охотно, как остальные. Мать даже не пыталась объяснить мне, используя любовь и поддержку, то есть как большинство матерей решают такие проблемы; она пыталась сломить мой дух любым доступным способом и не утруждала себя выяснениями, что меня мучает, не собиралась помочь мне пережить шок и боль, поражающие каждую клетку моего тела.
Чтобы получить результаты немедленно, в первую очередь нужно было изолировать меня от внешнего мира, от любого, кто мог бы не согласиться с ее методами и проявить сочувствие ко мне, а не к ней. В первые дни папины родственники приходили в надежде повидать меня и посмотреть, как мне живется, но мать не впустила их и не дала со мной увидеться. Она хотела оградить себя от любопытства окружающих, чтобы никто не узнал, что на самом деле происходит в ее доме, в ее маленьком королевстве, где она правила железной рукой. Если кто-то приходил и стучал в дверь, она приказывала покинуть частную собственность, осыпая всех угрозами и ругательствами.
– Убирайтесь на хрен! – кричала она им в лицо. – Или я вызову полицию. Убирайтесь к черту!
Она всегда ненавидела родственников отца, особенно тетю Мелиссу, и теперь, когда он был мертв, считала, что они суют нос не в свое дело и терпеть их, выслушивая советы по воспитанию детей, ни к чему. Раз уж я ее сын, их абсолютно не касается, как со мной обращаются в ее доме. Но я был не просто ее сыном; я стал ее собственностью после смерти папы, только ее, и жил, чтобы исполнять ее волю.
Через несколько дней моего пребывания в этом доме, мне сказали, что носить я могу только нижнее белье, потому что я «не заслужил» одежду. Если я отказывался подчиняться какому-нибудь приказу матери, меня жестоко наказывали, так что я быстро научился делать то, что она говорит.
Я мог пользоваться ванной только с ее разрешения, так что вскоре я стал грязным и нечесаным, в противоположность безукоризненной чистоте остального дома. И из-за того, что я стал таким грязным, мне не разрешали пользоваться какой-либо посудой, чтобы я не перенес свои бактерии и микробы на других.
– Ты получил в наследство от своего гребаного мерзкого папаши «грязную болезнь», – сказала мне мама. – Не хочу, чтобы ты заразил остальных.
Если ты маленький мальчик, ты веришь всему, что говорит мама, так что я все принимал за совершенную правду, что я почему-то хуже других. То, что я – собака семьи, домашний питомец, стало дежурной шуткой, и как-то на Рождество мне подарили металлическую миску, какую обычно покупают собакам. Они радостно смеялись собственной остроумной шутке, когда отдавали миску мне, как будто я специально был создан или попал в этот дом, чтобы развлекать их. Все постоянно придумывали новые способы развлечься за мой счет, например, предложить еду в миске, а потом вывалить ее на меня, или плюнуть в еду, а потом заставить меня съесть все до конца. Они называли меня Вонючий Гав и притворялись, что я – настоящий пес.
Я знаю, что пахло от меня ужасно, в основном из-за того, что я непреднамеренно писался, когда меня охватывал страх, и я терял контроль над своим телом. Если бы мне разрешали хоть иногда пользоваться ванной, дом бы не пропах мной и они бы не относились ко мне с таким отвращением.
Время шло, и мной овладевали шок, страх и отчаяние, иногда не дававшие произнести ни слова. Мне хотелось сказать о множестве вещей, но, когда я пытался говорить, мышцы в моем горле словно застывали, отказываясь подчиняться мне и заставляя заикаться и запинаться при попытке выдавить из себя хоть слово. Как будто кто-то душил меня, заставляя молчать. А я мог думать только об отце. У меня перед глазами стоял его образ, объятый пламенем, а в ушах снова и снова звучали мамины слова. Я пытался сказать «Я хочу увидеть папу», хотя знал, что за этим вопросом последуют новые побои, но, как бы я ни старался, язык больше меня не слушался. Уолли первый заметил, что я заикаюсь.
– Я волнуюсь за Джо, – сказал он маме.
– Что, черт возьми, теперь с ним не так? – спросила она.
– Он не разговаривает.
– Наверно, простудился, горло болит, – сказала она. – Все в порядке.
С каждым днем я заикался все сильнее и сильнее. К концу недели мой мозг окончательно потерял контроль над голосом, и я онемел, не в состоянии произнести даже такие простые слова, как «да», «нет» или «помоги». Мама сначала думала, что я просто дурачусь и специально создаю проблемы, но, в конце концов, признала, что Уолли прав, и согласилась отвести меня к врачу. Сидя в приемной, она рассказала доктору мою историю, добавляя необходимую трагедию и пафос, чтобы показать, что она страдает больше всех, потеряв мужа и в одиночку воспитывая шестерых детей.
– Все произошло на глазах у бедного малыша, – сказала мать доктору срывающимся голосом, притворяясь, что едва может сдержать слезы. – Он видел, как любимый папочка сгорает у него на глазах, всего несколько недель назад. Они были так близки, для малыша это такой удар.
Врач осмотрел меня, выслушал ее рассказ и потом объяснил, что, по его мнению, могло произойти.
– Я думаю, Джо онемел от пережитого потрясения, – мягко сказал он.
Очевидно, доктор беспокоился о чувствах матери не меньше, чем о том, что случилось со мной.
– Уильям был таким замечательным мужем и отцом, – снова начала мать. – Это трагедия для всей семьи, но особенно для Джо. А теперь мой малыш еще и потерял дар речи. Когда он оправится от потрясения? Сколько еще он будет не в состоянии разговаривать?
– Это может быть кратковременным состоянием, – неуверенно сказал врач. Он был явно сбит с толку. – Или продолжаться довольно долго. Посмотрим, как будут развиваться события.
Когда мы выходили из кабинета, до мамы уже дошло, что я действительно онемел, а не притворялся. Ее порядком раздражало, что нелюбимый сын снова причиняет беспокойства и пытается привлечь к себе внимание, но подозреваю, что на подсознательном уровне она уже оценила открывающиеся перед ней возможности, даже на этом этапе. Если я не мог говорить, то и рассказать никому ничего не мог.
Пройдет четыре с половиной года, прежде чем я снова смогу нормально говорить, но до этого момента мой мозг оставил меня абсолютно беззащитным перед маминой властью. Лишившись возможности говорить, я был абсолютно беспомощен. После потери голоса мое разочарование выросло еще сильнее и приводило к неконтролируемым вспышкам гнева, во время которых я ломал мебель, разбрасывал вещи и пинал двери в своей немой ярости.
Я не осознавал этого, но чем хуже я себя вел, тем больше играл маме на руку, лишь подтверждая, что я был трудным ребенком, а она – прекрасной женщиной, которой пришлось воспитывать меня в одиночку вдобавок к еще пятерым детям.
Мама наслаждалась жестокостью и, похоже, получала от наблюдения почти такое же удовольствие, как и от собственного участия в процессе. Она создала из подручных материалов некое подобие боксерского ринга во второй гостиной дома и заставляла трех моих старших братьев драться друг с другом, выступая в роли тренера, болельщицы и зрителей. Эта комната была не так хорошо прибрана и обставлена, как остальные, потому что мама выставила всю свою лучшую мебель в другой гостиной. В эту часть дома никогда бы не пригласили постороннего. Здесь остались только старый камин, невзрачный диванчик да кресло. Эта комната могла бы стать уютной гостиной, если бы мы были настоящей дружной семьей. Без сомнения, здесь мама могла расслабиться и отдохнуть, не беспокоясь о крови, попавшей на ковер. Шторы и тюль на окнах этой комнаты всегда были задернуты для дополнительной защиты от любопытных глаз. Даже если мама открывала окна, чтобы впустить немного свежего воздуха, она никогда не раздвигала шторы, и никто из внешнего мира не мог взглянуть в ее личное графство и увидеть, что там происходит. Когда мать была не прочь поразвлечься, она сидела в этой комнате и пила чай, заставляя старших братьев драться снова и снова, словно гладиаторов в Древнем Риме, пока у одного из них не пойдет кровь.