Они продолжали шерстить криминальные сводки людишек, проверять те преступления, что могли совершить акудзины, писать сухие отчеты и слушать крики Константинова. Если бы не те нововведения по части образования сотрудников, Иван бы серьезно задумался над тем, чтобы сменить работу. Но уроки экстремального вождения, единоборств и стрельбы настолько ему понравились, что он быстро забыл о своих намерениях.
За размышлениями и не заметил, как добрался до пункта назначения. Улица Верещагина находилась в одном из старых районов города, где квартиры активно скупали богачи, бомонд, элитные малолетки, чтобы быть поближе к тусовочным местам.
Здесь узкие улочки были застроены старыми пятиэтажками вперемешку с крепкими сталинками. Маленькие дворики тонули в зелени. На них едва умещались детские площадки. С парковками была беда, впрочем, как и везде.
Горелов жил в сталинке, обнесенной забором. Проезд для машин был перекрыт шлагбаумом, благо рядом отыскалось местечко, где Иван припарковал машину, а затем пешком прошел во двор.
Дом построили буквой «П». Горелов жил в центральной части на пятом этаже. Сегодня Ивану везло — женщина, выходящая из нужного подъезда, придержала ему дверь. В подъезде пахло старостью и пылью. Так пахнут только старые подъезды, по-особенному, будто попал в прошлое, и сейчас по лестнице спустятся пионеры, спешащие в школу. Ворон замер на секунду, вспомнив дом, в котором жил в детстве, и улыбнулся накрывшей с головой ностальгии.
Он решил не ждать лифт и быстро добрался до пятого. Дверь в квартиру Горелова была обита красным дермантином, звонка не было. Вряд ли он тут требовался. Кто сунется по доброй воле к маньяку-акудзину?
Иван дернул ручку. Дверь оказалась не заперта, как он и предполагал. Он зашел в темную прихожую, и замер прислушиваясь. На кухне что-то шкворчало на плите. Иван мысленно обрадовался, что они мало что общего имеют с человеческими органами правопорядка, и тихонько прошел мимо двери на кухню прямо по коридору.
Довольно большая трешка была обставлена словно дом-музей какого-нибудь поэта-серебряника: резная мебель темного дерева, в каждой комнате стеллажи с книгами, ковры на полу и стенах, винтажные люстры, бра, латунные ручки. В каждой комнате гравюры и картины, написанные явно акудзинами.
Иван неспешно прошёлся по всем комнатам, сфотографировал на смартфон обстановку, особое внимание уделив книгам и картинам, и бодро направился на кухню.
Горелов стоял спиной к двери в одних трусах и переднике и жарил котлеты на чугунной сковороде. Он замер, почувствовав чье-то присутствие, и медленно повернулся, выставив перед собой кулинарную лопатку словно клинок.
Ворон не удержался от нахальной усмешки. Он вальяжно устроился на стуле, вытянув вперед ноги и положив руку на стол. Иван побарабанил пальцами по столешнице, оглядел Горелова с ног до головы и скривился. И этот субтильный, тощий, бледный и уже совсем немолодой мужик — маньяк, лишивший жизни восемь женщин? И почему все душегубы такие... никакие? Будто из пособия по психоанализу, из глав про трудное детство и сексуальную неудовлетворенность.
— Ну привет, Горелов.
— Добрый день, — выдавил из себя хозяин квартиры. — С кем имею честь?
— Воронов Иван Иванович. Следователь Седьмого отдела.
— Что же вы не предупредили? Я бы это... встретил как полагается.
— А мы обычно приходим без предупреждения. Вдруг ты тут очередную жертву пытаешь.
— С чего вы взяли? — будто обиделся Горелов. — Я свое отсидел. В Солянку больше не хочу. Жизнь без подпитки для акудзина — это не жизнь.
— Вот как? А ты знаешь, мы тут недавно упекли на пожизненное одного маньяка. У него правда жертв поболее было, но боюсь, если возьмёшься за старое, вернешься в Солянку и уже не выйдешь из нее, — оскалился Ворон, и Горелов сглотнул вязкую слюну.
Он выключил плиту и сел за стол, сложив перед собой руки. Поднял на Ивана мутные серые глаза и спросил:
— Так зачем вы здесь?
— Хочу узнать, где ты был в ночь с шестого августа на седьмое и с двадцать восьмого августа на двадцать девятое?
— Я вернулся из Солянки только десятого, так что в первом случае еще был там. А двадцать восьмого... — Горелов поднял взгляд к потолку и задумался. — Не помню, если честно. Я немного того...
— Чего «того»? — грубо спросил Ворон.
— Друг мой, я очень и очень болен,
Я-то знаю (и ты) откуда взялась эта боль!
Жизнь крахмальна, — поступим крамольно
И лекарством войдем в алкоголь!*
— Мог бы просто сказать, что ушел в запой, — скривился далекий от поэзии Ворон.