Теперь она точно знала, что искала. Жизнь до своего рождения.
Она никогда не хотела появляться на свет. Никогда не хотела видеть волосков на лобке своей матери, вылезающих из-под бикини.
«Куда ты смотришь?»
Женщина просто загорала, и все, — ее святое право. Невероятно, что эта тяжеловатая бронзовая полоса была именно тем животом, где она когда-то жила, где сформировалась.
В один прекрасный день она прекратила есть. Просто нашла себя, стала такой, какой бы хотела быть. Натянутая прозрачная занавеска, за которой скользит только душа. Живая, невероятно живая, потому что повисла в предсмертном состоянии.
И совершенно счастливая. Это она помнит. Невероятно счастливая. Она властвовала над собой с крайней легкостью. Не нуждалась в мирских удовольствиях.
Время от времени мать водила ее в ресторан. «Заказывай, ешь». Фьямма вечно сидела на диете, хватала у дочери с тарелки.
Теперь она была сыта одним яблоком и гуляла целыми часами.
Дни сделались такими воздушными. Как у наркомана при первых вдохах кокаина или принятии амфетамина. Она знала кучу таких современных мучениц, чокнутых голодающих, с медикаментозными галлюцинациями.
Она делала все сама, терпеть не могла никакой формы зависимости.
Подчинялась только себе самой.
А если умеешь управлять чувством голода, кажется, что все в твоей власти.
Просыпаешься утром с провалом в животе. Ощущаешь малейшее движение внутри себя. Радуешься, что голод отмирает, как гадкий хвост, что на стенках желудка, соединившихся, словно замкнутая петля, больше не скапливается слизь. И одновременно переполняешься энергией.
Счастливые это были дни. Ожидание, что кости начнут, как цветы, раскрываться по утрам.
А потом все перешло в болезнь. Совершенно как у наркоманов.
Силы исчезли, галлюцинации сменила пыль. Пыль вместо еды. А ты уже не можешь остановиться. Блюешь чем-то зеленым.
Она вроде бы хотела выздороветь, но ее желание не было искренним. Скорее, некой формой лжи.
Она думала о жизни. Наблюдала за жизнью других. Обычных девушек, в теле. С задницами, обтянутыми джинсами.
Но она уже попала в плен другой стадии жизни, стала узницей кокона. Как умирающая, как мистики-эзотерики в своих одеждах.
Она перестала гулять. Часами лежала в постели. Ее волосы стали похожи на мышиную шерстку. Кожа — как у эксгумированного тела. Пепел, зачем-то собранный воедино.
На пару с Миколь они сняли квартиру — Делия тогда еще училась на биологическом факультете. Насекомые, невидимые глазу жизни. Мать навещала ее со своим бойфрендом. («У тебя дочь не лесбиянка»?) Шумная, вздорная, мать ее не понимала. Фьямма тоже вынуждена была пройти свой путь, обращаться к специалистам. Она никогда не говорила о еде. Как будто это было что-то ужасное. Как о волосках, торчащих из-под бикини.
Делия вела дневник питания.
«Не обо всем можно говорить. Слова поднимаются из глубины, но так и затухают, как снулые рыбы. Душа — калитка морского кладбища. Не входи туда загорелой, босой, с бутербродом в руке. Отнесись с уважением к дочери. К существу, которое так долго и так давно страдает. И никто в этом не виноват. Не укоряй себя. Просто так получилось».
Слишком слабая, чтобы жить, и слишком сильная, чтобы умереть, — такой Делия была в то время.
Мучительные сцены в магазинах, когда она что-нибудь покупала себе. Детский размер. Переглядывания продавщиц.
И колени действительно болели. И кал был, как у кролика: маленькие лесные ягоды.
Спустя несколько лет Гаэ лизал ее розовые анорексичные зубы.
«Куда ты смотришь?»
«На тебя, мне все в тебе нравится».
«Хочешь, поставлю коронки?»
«Не смей».
Сегодня вечером еда опять не лезет, застревает у нее в горле. Ей стоит огромного труда проглотить ложку овощного супа. Рис — будто гипсовая крошка. И все-таки она понимает, что должна. Обязана есть.
Не спеша, потихоньку. Питаться.
У нее дети, она не может себе этого позволить. Она боится — и это то, чего она боится больше всего. Потому что это выходит из-под ее контроля. Только кажется, что ты все контролируешь, на самом деле — нет.
А она привыкла все держать под контролем.
С тех пор как у нее появились дети, в ней открылся великий организатор. Она умеет думать о бесконечном множестве вещей одновременно. Когда думает, закусывает щеку изнутри и замирает. Будто внутренней прищепкой прикрепляет бумажки на щеку. Теперь внутри у нее образовалась уже мозоль, куда погружаются все ее беспокойства.
Она перестает есть, зубами прикусывает щеку.