— Не зови стража, Одисик. Это я задул светильник.
— Где ж ты целый день шатался?
— Я плакал.
— Изображал источник Аретузы?[10]
— Все плакал да плакал, хотел выплакаться, чтобы во время плаванья уже не плакать.
— И думаешь, тебе это удалось?
— Запасы слез я исчерпал надолго, очень надолго.
— Может, вместе со слезами ты и дурость свою выплакал?
— Она, Одиссей, неисчерпаема. И ты лучше, чем ктолибо, должен это знать.
— Вот новость! Ты что, считаешь меня глупцом?
— Глупость, или, как ты удачно выразился, дурость, бывает тенью мудрости.
— Почему ты загасил свет?
— Чтоб мы могли яснее мыслить. К тому же глаза у меня от плача распухли. Ты мог бы не пустить меня на свое ложе, если бы я об этом попросил.
Одиссей разразился хохотом.
— Вижу, что после долгого плача ты все же вспомнил о своих обязанностях шута.
Смейся-Плачь молчал.
— Где ты витаешь? — спросил Одиссей.
— Невообразимо далеко, — все так же тихо отвечал шут, — потому как ты не хочешь допустить меня на свое ложе, и близко, потому как являюсь тотчас, только позови.
— Ты повторяешься. А может, пришла охота поиздеваться надо мной?
— Я слышал твои мысли. Ты их декламировал как вступление в философскую поэму. Как плоско звучали бы мои насмешки рядом с твоими!
Одиссей натянул на себя овчину — непривычный к пустому ложу, он стал зябнуть.
— Что ты обо всем этом думаешь, Смейся-Плачь?
— Что думает человек, когда летит в пропасть?
— Ты будешь падать вместе со мной.
— На самое дно?
— Кто может знать? Однако я думаю, что каждый человек падает по-своему.
— У меня в этом нет никакого опыта.
Я должен тебе напомнить? — подумал Одиссей, но ничего не спросил.
Тогда Смейся-Плачь заговорил:
— Допустим, что я не сказал правду.
— Допустим, что я догадываюсь.
— Ты скромничаешь. Ты просто знаешь.
— Ну и что с того? Ничто в людях не может меня удивить или устрашить.
— Ты говоришь уже с позиции бессмертного?
— Не все в моей речи было игрой.
— Тем хуже. Я не пролил бы столько слез, кабы ты для прельщения избранников и всего народа ловко пустил в ход только коварные фокусы. Твоя серьезность всегда поражает меня и сильнее и глубже, чем твои хитрые уловки.
— Еще минута, и ты заведешь болтовню о нечеловеческой гордыне.
— Скорее человеческой.
— Ты полагаешь, я проиграю?
— Не знаю, чего тебе желать. Выигрыша опасаюсь, поражению сочувствую, хотя и умеренно.
— Подумай! Смейся-Плачь — шут бессмертного!
— Что мне за радость? После меня у тебя будут другие шуты. Вдобавок я отнюдь не уверен, что ты в качестве бессмертного будешь нуждаться в шуте. Шут в твоем новом положении и новом призвании может оказаться нежелательным. Ты сможешь меня, например, превратить в собаку. Поводок и ошейник уже есть.
— Ты хотел бы быть собакой? Красивым борзым кобелем?
— Если уж быть превращенным, я предпочел бы вести жизнь в облике белки. Прибегал бы на всякий твой зов и ел бы орешки из твоей бессмертной руки.
— Завтра свадьба ключницы с гонцом.
— Шут не просто должен, он обязан знать современную историю.
— Что народ?
— Радуется.
— Искренне?
— Коль изменчивость может быть искренней — да, искренне.
— А обо мне что говорят?
— Прости, всемогущий, но я всего лишь твой шут, а не доносчик. И не слишком ли много ты задаешь вопросов? Тираны осведомляются через посредников. Тебе что, нравится эта роль? Сходи сам в город, побеседуй с народом.
— Мне они солгут. Из трусости. Из желания подольститься.
— Как ты думаешь, если и сбудется твоя мечта о бессмертии, ты обретешь дар читать чужие мысли?
— Слушай, Смейся-Плачь, выйди из угла.
— Конечно, ты, как кошка, видишь в темноте, но ведь ты и так знаешь мое лицо наизусть.
— Покличь стражей!
— Они наверняка спят.
— Так разбуди их.
Стражи у дверей действительно крепко спали, прислонясь к стене, — внезапно разбуженные, они долго и с трудом соображали, где находятся. Одиссей, раздраженно хлопнув в ладоши, громко вскричал:
— Эй, стражи!
Тут они в миг опамятовались и вбежали в опочивальню.
— Сон у вас каменный, — хмуро и угрожающе молвил Одиссей. — А может быть, вам снилось, что вы стоите на страже?
Их молчание он воспринял как признак раскаяния. И сказал уже более мягко:
— Не хотелось бы уезжать с гневом в душе. Потому я прощаю вас. Но этого шута возьмите и выпорите его хорошенько. Не слишком жестоко, но и не слишком нежно. Хорошенько!
Стражи, обрадованные, что избежали наказания, тем поспешней и бесцеремонней схватили шута под руки. Смейся-Плачь не сопротивлялся, только на пороге уперся что было силы ногами и, обернувшись к лежавшему в темноте Одиссею, произнес кротчайшим, немыслимо ласковым тоном:
— Не тужи, Одиссей! Задница у меня железная.
34. Сон Одиссея недолог — заснул он только на заре.
Я быстро бегу. Я устал. Задыхаюсь. Меня ослепляет свет. Я бегу среди света, бегу с закрытыми глазами. Но я знаю, что бегу по коридору, очень длинному и узкому коридору. То в гору, то спускаюсь. Нет, это скорее лабиринт. Когда на миг приоткрываю глаза, я нигде не вижу дверей. Приоткрываю лишь на миг, боюсь ослепнуть. Никаких дверей. Однако я слышу, что за моей спиной время от времени они хлопают с ужасным грохотом.
Он проснулся с таким ощущением, будто ударился о твердую каменную стену. Не сразу сбросил с себя овчины и сел, облокотясь о широко раздвинутые колени. Пели петухи. 35. Одиссей спешил отправиться в плаванье, потому и казалось всем на Итаке, будто время идет быстрее, хотя для него самого оно словно замедлило ход, и он не отдавал себе отчета в том, что бурлившее в нем внутреннее нетерпение обращено прежде всего на окружающих, понукает их, подстегивает, а в нем самом оставляет лишь пустоту — быть может, ради того, чтобы она заполнялась смутной тревогой. Впрочем, в атмосфере свадебного веселья, среди музыки, песен и суматохи, часы полетели быстрее обычного — рассвет раньше озарил небесные высоты и словно быстрее легли на землю тени сумерек, ночью же воцарился буйный, не знающий меры разгул оргий, как если бы сам Вакх с шумливой, буйствующей свитой бродил по острову взад и вперед, находясь повсюду одновременно.
Был месяц июнь, днем стоял нестерпимый зной. Однако ночь обещала принести бодрящую прохладу.
36. В отличие от отплытия двадцать лет тому назад, когда отправлявшихся на троянскую войну мужей провожали, собравшись на берегу, многочисленные их семьи, домочадцы, слуги и простолюдины Итаки, ныне Одиссей пожелал, чтобы подготовленный к плаванью корабль отчалил утром как можно раньше и без толпы провожающих.
— Мы не хотели бы, — объявил он от имени своего и своих спутников, — оставлять позади себя слезы и горестные вопли. Лучше будем думать о радости, с какой вы встретите наше победоносное возвращение. Все мы вооружены как пристало отважным и доблестным мужам, однако едем не за тем, чтобы сражаться и убивать. Мы хотим вызволить нашу молодежь, если ее свобода насильно похищена, и обрести то, что нам назначено и предопределено замыслами богов.
После чего он пошел во дворец и спустился там в подвал, куда велел запереть шута. Изрядно выпившему стражу велел посветить лучиной на лестнице и отомкнуть низкую дверь узилища.
— Теперь можешь идти, — молвил он стражу.
Тот, сильно пошатываясь, стал с трудом подниматься по узким крутым ступеням. Одиссей же, светя себе лучиной, вошел в подвал. Сразу же он ощутил сырой холод. Подвал был небольшой, однако места было достаточно, чтобы Смейся-Плачь мог, опершись спиною о стенку, удобно вытянуть ноги. Рядом стоял полный кувшин с водой и лежала ячменная лепешка, еще не тронутая.
— Приветствую тебя, знатный гость, — сказал Смейся-Плачь, пристально глядя на вошедшего, — садись, пожалуйста, и подкрепись, если проголодался на свадебных поминках.
10
Аретуза — нимфа, которая, спасаясь от преследования речного бога Алфея, переплыла море или перешла по его дну в Сицилию, где обратилась в источник