Нина (смотрит с сомнением). -- Иннокентий Федорович, стихи ваши прекрасны, но дом, семья -- их надо содержать. Даст ли литературное поприще надлежащие средства, ведь вы привыкли к жизни с приёмами, с прислугой? А что если новая жизнь будет другой и окажется гораздо хуже?
Анненский. -- Не знаю, все равно, что в омут с головой! Но вы правы -- полная отставка меня страшит, а потому, буду просить оставить членом учёного совета. Там причитается вознаграждение. Впрочем, это всё равно! Главное, что я, Ниночка, решился и назад пути не будет. Открываются новые страницы старого тома, еще неизвестные, еще не написанные. И в этом для меня прелесть жизни!
Нина (подходит ближе, заглядывает в глаза). -- Вы должны знать одно, мой милый Кеня, я вас горячо люблю, о чём бы вы ни думали, чего бы ни опасались! Вы меня поняли, мой старый ещё непрочитанный том? Приходите к нам сегодня на чай, непременно приходите. Мы поговорим о вашем журнале.
Подает Анненскому руку. Тот её целует и Бегичева покидает кабинет. Анненский з а думчиво смотрит в окно.
Анненский. -- Нина, Ниночка! Кажется, я любил эту женщину, когда-то давно, в прежние времена. Я был от неё без ума, от её пения, голоса.... Как же это было давно, всего лишь три-четыре года назад. Но безвозвратно давно! А теперь любви не осталось -- только запах тубероз, её любимых цветов. Остался всего лишь сон, золотой обман мая. (Задумчиво). Ах да, я увидел её впервые в мае, это было в мае, так же, как и сейчас.
Читает вполголоса, будто вспоминает.
Так нежно небо зацвело,
А майский день уж тихо тает,
И только тусклое стекло
Пожаром запада блистает.
К нему прильнув из полутьмы,
В минутном млеет позлащеньи
Тот мир, которым были мы...
Иль будем, в вечном превращеньи?..
Открывается дверь, входит секретарь Берестов.
Берестов. -- Ваше превосходительство, пришли двое господ, просятся к вам.
Анненский (отходит от окна). -- Они представились?
Берестов. -- Один назвался Маковским, а второй Беляевым.
Анненский. -- Маковский? Сергей Константинович? Проси, проси!
Берестов. -- А обедать не соизволите?
Анненский. -- Оставь, пожалуйста! После!
Берестов уходит.
Сцена II
Тот же кабинет Анненского, входят Маковский и Беляев.
Анненский. -- Очень рад господа, что заглянули ко мне! Признаться, я хотел сам отправиться на Мойку в редакцию после обеда.
Маковский. -- Иннокентий Федорович, вы не знакомы? Позвольте представить: это, можно сказать, собрат по перу, сотрудник суворинского "Нового Времени" Беляев Юрий Дмитриевич. Вы, должно быть, читали его фельетоны и шаржи в газете. Он печатался под псевдонимом "виконт Д`Аполинарис". Несколько лет назад вышла его книжечка "Мельпомена". А это Анненский Иннокентий Фёдорович.
Анненский. -- Проходите, садитесь, господа! Раз вы пришли ко мне сами, то я, пожалуй, воздержусь от посещения редакции -- у меня сегодня вечером выступление в Обществе словесности. В любом случае, прекрасно, что вы у меня! А ваши статьи о театре Юрий Дмитриевич, я читал, читал. Они показались мне интересными.
Маковский (поясняет Беляеву). -- Иннокентий Федорович страстный поклонник древнегреческого театра: Еврипид, Софокл. Что же касается современности, то он отдает предпочтение исключительно французам -- Бодлеру и Рэмбо.
Анненский (смеясь). -- Еще и Верлену, Леконту де Лилю и Маллармэ.
Беляев. -- Все символисты, как я погляжу.
Маковский. -- Иннокентий Федорович один из отцов-основателей нашего будущего журнала "Аполлон". Дела редакционные движутся медленно, со скрипом. Материалов много, но мне бы не хотелось, чтобы новый журнал "Аполлон" сделался местом свалки художественных и критических текстов, отвергнутых другими изданиями. "Аполлон" должен стать символом вкуса, трибуной талантливых писателей и поэтов, если хотите сливок творческой элиты. У нас будут известные люди: художники, беллетристы, критики. Впрочем, что я вам рассказываю, вы и так это знаете.
Беляев. -- Помилуйте! Откуда? По городу только слухи.
Анненский. -- Мы уговорились с Сергеем Константиновичем, что я подготовлю несколько критических статей с разбором нашей нынешней поэзии.
Беляев. -- Сильно будете песочить?
Анненский. -- Да ради бога! Я ж не какой-нибудь Буренин или Амфитеаторов -- ваши коллеги по газете. Клянусь, что буду милосерден!
Беляев. -- Да, Буренин у нас мастак -- как начнет писать губерния! У него и псевдонимов целая куча: и Монументов, и Цередринов, и граф Алексис Жасминов. Я по сравнению с ним жалкий подмастерье! А если загуляет, так никакая сила не остановит. Ну, только сам Суворин! Вы знаете эпиграмму Минаева на него?
По улице идет собака,
За ней Буренин тих и мил.
Городовой! Смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил!
(Громко хохочет).
Маковский. -- А по мне, не только Буренин у вас отличается буйным нравом. Вы вчера в вашей редакции так гуляли, что тебя самого забрали в участок.
Беляев. -- Участок? Вздор! Мы газетчики, народ суматошный! Погуляли маленько, куда ж без этого! Съездили к цыганам, послушали хор, а потом при свете луны дурачились, как гимназисты после выпуска. Но набежали околоточные и finite la comedia. А вас, сударь (обращается к Анненскому) греки интересуют как театрала, любите смотреть постановки?
Анненский. -- Театральные подмостки меня не столь увлекают, как переводы пьес Еврипида. Мне интереснее умственные усилия -- подбор слов и образов. Ежели говорить коротко -- литературное творчество, и ваш покорный слуга перевел уже три пьесы. Спектакли сами по себе не вызывают у меня интереса. Я как пекарь пеку пироги, а кто их съест мне без разницы.
Беляев. -- Пекарь, пекарь! Это вы хорошо придумали. Я намерен это использовать в каком-нибудь опусе о театре.
Маковский (Анненскому). -- Я говорил Юрию, что вы еще пишете стихи, и весьма недурные. Очень, надо сказать, свежо!
Анненский. -- Да, балуюсь понемногу, пишу для узкого круга. Впрочем, если Сергей Константинович напечатает в журнале...
Маковский. -- С радостью Иннокентий Федорович, всенепременно! Я вам обещаю, что один из ваших трилистников будет в первом же номере. А во втором, полагаю, дадим целый печатный лист, эдак страниц пять -- шесть. Вот так-то!
Анненский (смущенно). -- Неужели так много? Не переоцениваете ли вы меня, дорогой Сергей Константинович? Печататься вместе с такими корифеями как Бальмонт, Сологуб, Брюсов. Боюсь, что сравнение может быть не в мою пользу.
Маковский. -- Нет-нет, не скромничайте Иннокентий Федорович! Позвольте лучше читателям судить о ваших стихах. Кстати, как вам место нашей редакции? Не правда ли удачно мы сняли там помещения?
Анненский. -- Очень удобно добираться -- Мойка недалеко от Невского проспекта.
Беляев. -- К тому же в доме ресторан "Данон", а в нем такие устрицы, скажу я вам, господа! Устрицы и Шабли, это божественно! Одним словом, есть, где отметить литературные успехи.
Маковский (выразительно посмотрев на Беляева). -- Юра, умерь-ка свой пыл, а то, чего доброго, Иннокентий Федорович испугается якшаться с такими башибузуками.
Беляев. -- А что? Мы люди творческие и Иннокентий Федорович, если поэт, то понимает. И вообще, господа, поедем-ка на обед в ресторан! В голове сплошной бедлам и хаос. Поедем, право, выпьем за знакомство! А то Маллармэ, да Маллармэ, а об водке -- ни полслова.